Сергей Эйгенсон - Занимательное литературоведение

Но, все-таки, к числу беззаветных коммунистов, верных ленинцев, павших жертвой культа личности и банды Берия, он не совсем относился. Короче, не миновать нам, кажется, немного поговорить об его биографии.

Мы тут слегка уже намекнули на нее, вспомнив невзначай шевченковы стихи о молдаванине и финне, которые на всех доступных им языках молчат, " бо благоденствуют ". Молдаван в нашей правдивой истории, кроме ранее упомянутых командарма Фрунзе, комиссара Лазо и еврейки-комсомолки Марицы Маргулис, не было и, видимо, уже и не будет. О финне – это мы как раз невдолге вспомним. А вот биография Гуркина несколько напомнит нам о биографии Тараса. Но без такой уж чрезмерной экзотики и архаики, как крепостное право. Все же он родился в 1870-м. После отмены. Дело было в селе Улалы, которое нынче числится городом Горно-Алтайском.

Рос, получил начальное образование в школе православной миссии, выучился писать иконы. Познакомился с человеком из столицы, студентом петербургской певческой капеллы и этнографом-любителем Анохиным, тот соблазнил его душу призраком столичной художественной карьеры. В 27 лет Гуркин едет в Петербург поступать в Художественную академию. В общем, не поступил, но с горя в политики не подался. Академик Шишкин взялся обучать талантливого инородца у себя на дому.

Обучал одну зиму, потом умер, но Гуркин так себя всю жизнь и считал его выучеником. Шишкин… в годы моей юности это как бы считался моветон супротив импрессионистов. Впрочем, мой коллега Валера Бабаев как-то на наши расуждения о возвышенном после стакана как-то прямо ляпнул: "А я художника Шишкина уже за то уважаю, что он мог природу один к одному передать. Другие и этого не могут!" Нынче сдается, что он был отчасти прав.

Вернулся к себе на Алтай, потихоньку пришли к нему некоторые заработки и даже региональная слава "первого художника Сибири". Мечтал даже о кругосветном путешествии с персональной выставкой через Японию, Америку и Европу. Вот его автопортрет.

В 1917-м его выбрали председателем "Алтайской горной думы". Ну а кого? Он также был гордостью своего маленького народа, как, скажем, социолог Питирим Сорокин гордостью всех сколько-то просвещенных коми-зырян. Что-то там смутно говорилось об алтайской автономии в новой освобожденной федеративной России. Все это в течение полутора лет закончилось красной большевистской диктатурой и какое-то время пытавшейся ней конкурировать белой диктатурой адмирала Колчака. Гуркина за автономные разговоры 17-го года потом сажали и те, и другие. Пять лет, уехав через пограничный перевал Дурбэт-Доба еще от белых, он боялся вернуться и при красных, мотался по Туве и Монголии.

Ну, пообещали не трогать, вернулся. Еще пару раз сажали в периоды обострения классовой подозрительности, приходилось каяться в былых недопониманиях. Но и люди к нему приезжали, знакомились. В том числе – знаменитый Иван Ефремов, который из его картины почерпнул идею своего рассказа "Озеро горных духов". В тридцать седьмом посадили уже совсем всерьез, за японский шпионаж, а десятого не то двенадцатого ноября расстреляли.

Старшего сына Геннадия арестовали и расстреляли вместе с отцом, а младший, Василий, после реабилитации записал воспоминания, из которых как-то так смутно следует, что в Туву его отец прибыл по приглашению партизанского командира, как раз Сергея Кочетова. И вместе с ним (и со своими сыновьями) отражал нашествие белых банд атамана Бакича. Ну, его можно понять, записать отца хоть задним числом в ленинскую гвардию пламенных революционеров – так созвучно со временем Большого Реабилитанса. Но есть, как будто, определенные свидетельства, что в Туву он прибыл как раз в обозе Бакича.

Есть даже, правда, не подписанное Кочетовым, а в передаче через воспоминание третьего лица, сообщение самого партизанского вожака об обстоятельствах его знакомства с художником.

Тогда же подошел ко мне высокий, суровый лицом, похожий на хакаса пожилой офицер без погон, попросил оказать ему лекарскую помощь, если она имеется. Я сказал, что его вместе с ранеными отправят в село Усть-Элегест – там наш госпиталь. Дело в том, что имя Георгия Ивановича Гуркина тогда мне ни о чем не говорило. По документу он числился советником по национальным вопросам при штабе Бакича. Оружия он при мне не сдавал, возможно, он его и не имел. Отпустил я его. Теперь как вспоминаю, лицом он был не от мира сего, скорее похож на ламу или шамана.

Передает нам эти слова Кочетова тоже совсем небезынтересный человек. Помните, были анонсированы финн и еще один, кроме Гуркина, художник. Ну, так это один человек, как в старом анекдоте про фининспектора Финкельштейна из Карело-Финской ССР . Мы с вами помнится встречали одного человека по имени Тойво. Это второй. Тойво Ряннель. Но он, в отличие от Антикайнена, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, жив. В другое отличие от того знаменитого "Тойско", он родился в России, точнее – на Ижорской земле, в деревне Тозерово Петроградской губернии, а нынче живет в Финляндии.

А в промежутке его со всем семейством свозили в Сибирь. Дело было так, что в 1931 году советская власть вдруг вспомнила об одном из своих народов, именно, что о ижорских финнах, как, помните, у классика "приют убогого чухонца". Отец одного моего приятеля был родом как раз из подстоличной русской деревни, соседствовавшей с финским поселением. Сыну он, по прошествии нескольких десятилетий, конечно, достаточно подробно передавал мнения своих однодеревенцев о тупых и малосообразительных чухнах. Это, практически, любые два рядом живущих народа могут друг про друга рассказать.

Но вот одно обстоятельство из его воспоминаний откровенно смущало и самого генерала, и, тем более, его шестидесятника-сына. Это – запавшее в память различие в поведении свиней. В то время, как русские поросята были резвы и в хорошей физической форме, позволявшей им легко перепрыгивать через плетень, чухонские были ленивы, прыгать не умели, да и попросту не смогли бы. Эти ходили медленно, без резвости и напоровшись на горoдьбу, скорей уж могли ее проломить своей тушей.

Естественно, что Великий Перелом не мог пройти мимо хозяев таких ленивых животин. Сначала у них, как у всех, начали выявлять кулаков и подкулачников, а потом махнули рукой и выселили всем племенем туда, где, как говорится, "всякая география кончается". Заодно избавились и от потенциальных белофинских шпионов и диверсантов, которых, конечно, среди ижорцев было немеряно.

Десятилетнего Тойво тоже вместе с семейством в столыпинском вагоне отвезли в Красноярский край. Тут недавно в одном блоге в связи с волжскими немцами кто-то сослался на "льготы для спецпереселенцев". У разных людей, конечно, разное представление о льготности. Но, конечно, это был не Аушвиц, специально уничтожением никто не занимался, да и приказа такого, думается, не было. Скорей к спецпереселенцам разных потоков, национальных и классовых, от корейцев до подкулачников, можно бы отнести стих Артура Клау из "Новeйшего Декалога":