Иржи Груша - Чехия. Инструкция по эксплуатации

С подобным кредитом не удавалось делать карьеру как Ганка. Линда не стал великим редактором, а всего лишь редакционный "мальчик за все": amanuensis — помощник, курьер и копиист. Servus a manu (подручный) — так звучало объяснение этого термина в тогдашних толковых словарях Так что Линда очень быстро пал духом.

Ганка молчание переносил спокойно, он смаковал его с иронией. Линда же чувствовал себя предсказателем, которого заставляют молчать. Вацлав парил в облаках карьеры, Йосиф же падал на землю, словно уставшая летать птица. Ганка сделался смотрителем Земского Музея, сейчас Национального, то есть волка сделали пастухом овец. Линда же поставлял мелкие заметки в издание "Vlastenecký zvěstovatel" (Патриотический вестник). Его ожидало усыхание, а Ганку — памятники.

На меня один такой Ганка тоже глядел, когда, еще первоклассником, мне нужно было идти в школу через парк в Градцу Кралеве, где стоял его бюст. Выглядел он благодушным и довольным. Рукописи отправились в широкий мир, и появлялись все новые и новые заграничные переводы. Никогда до того и долгое время после того никакой чешский текст не пользовался сравнимым успехом. Когда же сам Гёте обратил внимание на стихотворение Kytice (Букет), чтобы перевести его, Линда должен был одновременно испытывать восхищение и глубочайшее отчаяние. Шестнадцать строк его текста в руках автора Фауста — это одновременно было и магией, и трагедией. Наверняка, он даже присел от восхищения. Что за миг для автора, который свои стихи должен был читать на языке, с которым столь заядло сражался, и который теперь из его фальшивки создавал литературное произведение. Которое не могли уничтожить даже завистливые коллеги.

Wer hat den Strauss, ach

Ins Wasser geworfen,

von woher schwimmt er zu mir …

Тогда Линда должен был вспомнить звучание оригинала, который до сих пор был в его ушах:

Věje větřieček s kněžeckých lesóv,

běže zmilitka ku potoku,

nabiera vody v kovaná vědra.

Po vodě k děvě kytice plyje,

kytice voná z viol a róží.

I je sě děva kyticu lovit,

spade, ach spade v chladnu vodicu.

„Kda bych věděla, kytice krásná,

kdo tebe v kyprú zemicu sáze,

tomu bych dala prstének zlatý.

Kda bych věděla, kytice krásná,

kto tebe lýkem hebúčkým sváza,

tomu bych dala jehlicu z vlasóv.

Kda bych věděla, kytice krásná,

kto tě po chladnéj vodici pusti,

tomu bych dala vienek svój z hlavy [43] "Дует ветерок от княжеского леса. / Бежит молодка к источнику за водой. / Набрала воды в окованное ведро, / а тут веночек плывет к девушке по воде. / Венок сплетен из фиалок и роз, / нагнулась девица над водой и веночек хватает, / а тот все падает в прохладную водицу. / "Если б знала я, кто вас, цветочки, / в садике посадил и выпестовал?… / с радостью тому дала бы перстенек золотой. / Если бы знала я, кто тебя, букетик чудный, / лыком связал? — с охотой отдала бы / заколку из волос. Если бы знала, мой веночек из роз, / чьи ладони пустили тебя по воде? / тому подарила бы, отдала, свой венок с головы". .

Крайне сложно было справиться с таким бременем. И очень скоро Линда сломался.

Туберкулез — так звучал диагноз. Болезнь поэтов — по крайней мере, у нас. Интересно, а не происходит ли слово " souchotiny " (чахотка [44] Кстати, по-украински "туберкулез" — "сухоти". , туберкулез — чеш.) от слова Sucht ? Слова, которым немцы обозначают напрасное стремление, манию и усыхание от точки? Наш этимологический словарь до настоящего времени не становил, откуда это слово происходит. А может, от нас. Хотя звучит уж слишком литературно, как мне кажется. Во всяком случае, у немецкого слова Sucht имеется вариант Schwindsucht , который означает чахотку. И как раз от нее Линда и умер. Сожженный горячкой, от которой не мог избавиться, иссохший и без гроша в кармане, в возрасте сорока пяти лет. Выходит, этот Йозеф из Митровиц должен был молчать даже больше, чем Ян из Непомука.

И молчать по причине лжи, наверняка, столь же трудно, как по поводу правды.

Тем не менее, наверняка он не предполагал, сколько шума ожидает его после смерти. Наступления, судебные процессы, кризисы, признания веры и издевки, триумфы противников, депрессии сторонников (один из них даже совершил самоубийство). И все это вплоть до наших времен, когда, возможно, он выиграет свою вечную память. Ибо Линде хоть какая-то ее малость принадлежать должна. В конце концов, он вдохновил на создание незабываемых творений чешской культуры — хотя бы Либуши Сметаны, которая до сих пор выпевает, что мы не умрем. Фанфары из этой оперы сопровождали Томаша Масарика, когда он, через сто лет после "открытий" Линды, вступал в Пражский Замок как лицо, реализующее мечтания поэта. Фанфары гремели в честь человека, давшего урок всем тем "памяткам письменности", поскольку сильно верил в правду, которая побеждает. Но он не знал, что правда поэтов живет даже тогда, когда ее победили.

Потому-то те гремящие трубы это еще и дань Линде. Они требуют его возвращения в круг незабываемых бардов. Ведь даже если его "старочешские" рукописи это фальшивка, то в качестве ново-чешских они являются замечательными оригиналами. Это произведение, которое очаровало художников и композиторов, скульпторов и либреттистов, зрителей и читателей. А еще ведь это случай, которым до сих пор зарабатывают на жизнь историк, а меня он заставил написать эту главу. Статуи Лумира и Забоя, вышедшие из-под резца Йозефа Мыслбека, это не только лишь легендарные герои, но еще и Линда с Ганкой как литературная пара. Или даже пара, обручившаяся с чешской литературой. Мошенничество? Подделанные рукописи? Да откуда?! Ибо что отвечает Еник в Проданной невесте, нашей самой главной национальной опере, когда его обвиняют в обмане?

В связи с чем печаль по причине того, как закончил Линда, несколько уменьшается.

На его похороны практически никто не пришел. Церемония состоялась без музыки и речей. Не сохранилось каких-либо некрологов. В то время, как Ганку похоронили в Пантеоне на Славине, в случае Линды люди даже не знали, а есть ли у него какая-то могила. Его книги вскоре перестали быть даже подпорками студенческих кроватей. Нам известна лишь одна-единственная элегическая поэма о смерти поэта из Новых Митровиц. Написана она была автором, который наверняка знал, за что ему благодарить покойника. Звали его Карел Гынек Маха, и его имя символизирует рождение чешской поэзии. В отличие от Линды, он знал, что истории новых времен не будут анонимными, ибо каждая — совершенно различная и заканчивается именем. И что придание имен — это неблагодарная роль смертных поэтов. " Mythos — это я" — так наверняка звучала жизненная максима Махи. Он руководствовался нею и, несмотря на раннюю смерть, стал бардом ново-чехов.