Марина Москвина - Изголовье из травы

Эта публикация вызвала замешательство в ученых кругах двадцатого века. Еще при жизни Басё считали «святым от хайку», «хайсэй», чье увлечение искусством прочно удерживало человека от мирских страстей. Один исследователь творчества Басё, узнав о том, что у поэта когда-то была возлюбленная, воскликнул простодушно: «Как же здорово, дорогой Басё, что у тебя была любовница!» Хотя бы что-то человеческое, ей-богу, на что можно опереться в своем исследовании.

С веками образ поэта стал окончательно хрестоматийным. Поэтому наши современники были жутко смущены, обнаруживая на каждом шагу серьезные расхождения между тем, что сообщает Сора и тем, что пишет Басё, повествуя буквально об одном и том же. При этом, о ужас! – заметки ученика вызывали куда больше доверия, поскольку они явно документальны и начисто лишены литературного налета.

Например, когда путники прибыли в Никко, Басё до того был растроган названием этого места («никко» – «солнечное сияние»), что сочинил хайку:

Однако Сора свидетельствует, что в день их прибытия в Никко лил дождь, и ни разу не выглянуло солнце.

В другом месте Басё восхищенно описывает красоту Золотого зала в храме Тюсондзи, но Сора прозаически сообщает, что им не удалось найти никого, кто открыл бы для них этот зал, так что путникам пришлось покинуть храм, так и не увидев его знаменитых позолоченных статуй.

Басё комфортабельно остановился на ночлег в доме торговца в оживленном городе, а в своем дневнике записал, что заблудился, «местность здесь пустынная». Выходило, он явно кое-что выдумывал, чтобы его образ соответствовал образу странствующих поэтов прошлого.

Оскорбленные ревнители Басё официально объявили в печати: либо Сора лжец, либо этому парню изменяет память. Только спустя годы ученый мир со скрипом согласился, что некоторое искажение реальности понадобилось поэту для созидания художественной яви.

И я его понимаю! Летишь-летишь в самолете, трясешься в автобусах, поездах, топаешь пешком, на перекладных преодолеваешь пространства, мерзнешь, паришься, болеешь, тратишь уйму времени, денег, достигаешь заветной цели – и что? Взять и честно написать: сюда приехал – все было закрыто, туда шел-шел, а когда дошел – послали к чертовой матери?! Что ж это такое будет за рассказ?

Пять лет понадобилось Басё, чтобы завершить эту маленькую путевую прозаическую вещь. Для мастера трехстиший, между прочим, огромный труд. Если учесть, что к работе над стихотворением:

поэт возвращался в течение нескольких лет! Да для него каждый хвостик иероглифа важен, каждая перекладинка! Ведь Басё знал будущее, и знал, что его слова бессмертны.

«Всякий может создать дневник, отмечая: „Сегодня с утра шел дождь, после полудня развиднелось…“, „здесь растет сосна, там протекает такая-то река…“ – писал Басё в „Рукописи из дорожного сундучка“. – Но если в твоем восприятии нет неповторимости и новизны, то лучше молчи! И все ж увиденное по дороге невольно запечатлевается в сердце… И ты собираешь в единую картину случаи, встречи, пейзажи, тяготы и невзгоды пути, видя в этом прекрасный способ уподобиться облакам и подчинить себя воле ветра. Однако в любом случае, – прозорливо замечает он, – люди, примут твои записки за бормотание пьяного или невнятные речи спящего».

Одна только мера была у него – для жизни и для искусства: поэзия это или не поэзия . Так он и заявлял, если что не так: «Это не поэзия». И все дела.

Знаменитый на всю страну Мастер хайкай, звезда, все с восторгом принимали его, гордились, что Басё остановился на ночлег именно тут. А все равно он должен был платить хозяевам постоялых дворов, тем, кто снабжал его лошадьми, расплачиваться за еду и лечение, короче – деньги заботили Басё в пути не меньше, чем моего Лёню. Но в путевом дневнике – ни звука о деньгах. Это не поэзия.

Зато он с удовольствием вспоминает историю, как к отшельнику приехал император и, остановившись у ворот его дома, спросил:

– Учитель, здоровы ли вы?

Тот вышел к нему в простом платье и ответил:

– Я безнадежно болен ключами и скалами окрестных мест, я хронически болен здешними туманами и дымкой.

Ну, что за люди, а? Что это были за люди? Как они мне симпатичны, прямо родные до невозможности, хоть и японцы, и многих давно нет на свете.

Чтобы Басё не заблудился, крестьянин дал ему лошадь и сказал:

– Она вас выведет на дорогу, а потом отошлите ее обратно. Она сама вернется домой, – вывел под уздцы лошадь и вдруг попросил:

– Напишите мне стихи.

«Что за изысканная просьба?» – подумал Басё и тут же сочинил для него:

«Если посмотришь успокоенным взглядом, – записывал в дневнике Басё, – увидишь – любой вещи присуще то, на что она способна, различишь голоса гусениц и шелест осеннего ветра».

Он идет, и все волнует его – плавучие гнезда уток в разливе майских дождей, первый ледок на хризантемах, как стучат деревянные подошвы по морозным доскам моста или бегут осенние ручьи с крыши вдоль осиных гнезд… « Как сельдерей хорош !..» вдруг восклицает он.

Такое впечатление, будто все вокруг окликало его:

– Басё! Басё! И про нас напиши!

«О, сколько их на полях! Но каждый цветет по-своему. Вот высший подвиг цветка!» – приветливо отзывался Басё. – « Все выбелил утренний снег. Одна приманка для взора – стрелки лука в саду» . « Легкий речной ветерок. Чай хорош! И вино хорошо! И лунная ночь хороша!..» «Едва-едва я добрался измученный, до ночлега. И вдруг – глициний цветы!» «Вконец отощавший кот одну ячменную кашу ест… А ведь еще и любовь!» «Печального, меня сильнее грустью напои, кукушки дальний зов!..» «Я к цветущим вишням плыву. Но застыло весло в руках: ивы на берегу!»

Если ты тих и одинок, считал он, тогда деревья – твои учителя, ручьи – книги, а камни – молитвы. Он шел здесь, когда вишни уже отцвели, но вечнозеленые обступали его – крошечного путника – громадные криптомерии.

Они и нас тоже с Лёней обступили, эти же самые! По всему видно, некоторым из них не меньше тысячи лет. Как трубы органа, они уходят ввысь, унося за облака хвойные колючие кроны. Все оттенки красного на стволе – особенно у корней красный густо замешан. А ствол – мохнатый, лоскутный. Лоскуты коры используют в храмах, как записочки. На них пишут имена, возжигают, и к небу уносится дым, как поминовение – во здравие или за упокой.