Павел Сафонов - Американский дневник

Как много радостных минут доставило нам общение с П.Ф.! Уходят лучшие из того бесконечно долгого и справедливого времени нашей Родины-Победительницы.

Ушел лучший из нас, из нашего «канадского землячества».

М.б. венок надписать: «Павлу Федоровичу — первому среди нас. Монреальцы»…

Тот скорбный день запомнился. Да и потом вспоминали мы о Павле Федоровиче и его последнем пути по земле, изредка собираясь в узком кругу. Провожали Павла Федоровича «монреальцы» «по-семейному»: Дина и Герман Бурковы, Людмила и Геннадий Свешниковы (Морфлот), Лиза и Леонид Корсики (Интурист), Нина и Анатолий Максимовы (торгпредство).

Государственного значения Человеку наша маленькая группа «монреальцев» отдавала и гражданские почести, и офицерскую честь, ибо трое из нас были «дважды профессионалы».

Не претендуя на строгие каноны в стихосложении, провожая в последний путь нашего Главного Монреальца, сердце позвало к бумаге и перу. И вот что решаюсь представить на суд моих коллег по совколонии, родных и друзей Павла Федоровича.

Именно о таких людях сказал русский историк и философ Дмитрий Эдуардович Харитонович:

«В реальности существуют люди…

Нет политической истории, есть история людей…»

В детстве за Павлом Федоровичем Сафоновым довольно прочно закрепилось прозвище «Пузатый», хотя в действительности пузатым он никогда не был. А прозвали его так потому, что в летнее время, когда созревали всякие фрукты и овощи, он изничтожал их в неограниченных количествах и самым примитивным образом — без ножа, вилки и, уж конечно, без салфетки, — а от стекавшего на его рубаху сладкого сока, особенно от арбузов и дынь, она затвердевала и отдувалась на животе коробом.

Весной 1918-го года на нас, четверых детишек мал-мала меньше, свалилась по-настоящему большая беда: умерла наша мама. Она умерла от «испанки» — свирепствовавшей в те годы на Кубани разновидности вирусного гриппа. В солнечные пасхальные дни, когда все мы ,дети, играли во дворе в «крашенки» (крашеные яйца), старшая сестра Нина выскочила из дома с истерическим плачем и бросилась обнимать нас, сообщая что-то непонятное из-за душивших её слёз, но, по-видимому, очень важное. Потом мы все-таки поняли, что умерла мама и что мы стали вдруг сиротами.

Старшей сестре шёл тогда одиннадцатый год, мне девятый, а младшим Шуре и Павлу — шесть и четыре года соответственно. В моей голове никак не укладывалось, чтобы наша единственная мама, в которой я души не чаял и которую считал самой лучшей из всех мам — чтобы её вдруг не стало. Это представлялось мне совершенно невероятным.

А спустя какое-то время вернулся с войны отец, уже вдовцом. Сильно тосковал по матери, это было заметно и мне, малышу. Бывало, долго смотрит на нас, детей, и вдруг, ни с того ни с сего, быстро встанет и уйдет молча в другую комнату или во двор — стеснялся, видимо, показывать навернувшиеся на глаза непрошеные слёзы.

Не прошло и полгода после смерти матери, как до нас, детей, дошел слух, что отец собирается жениться и привести нам мачеху, так как бабке не под силу справляться со всеми нами. Видимо, она и наседала на него с этой женитьбой, кто же еще? И мы страшно расстроились из-за этой новости, от того, что скоро попадем в полную зависимость от злой мачехи. А что она будет злой, мы в этом не сомневались — какой же еще ей быть, ведь мачехи бывают только злыми и вредными. Но судьба распорядилась по-своему: во время поисков по хуторам для нас мачехи отец где-то заразился тифом и, недолго проболев, умер.

Став круглыми сиротами, мы, дети, оказались на попечении нашей бабки.

Мои братья были очень разными. Шурка, будучи еще пацаном, проявил склонность к всякого рода коммерческой деятельности: любил и умел у кого-нибудь что-то выгодно перекупить, а то и просто выманить. Отличался особой бережливостью, граничившей со скопидомством, к накоплению денег, какими бы малыми они ни были, часто отказывал себе в удовольствиях ради того, чтобы сберечь впрок лишний гостинец или копейку. И этими средствами норовил поставить в зависимость от себя своих братьев или сверстников, что ему нередко удавалось. Будь Шурка сейчас жив и помоложе, в наше теперешнее время он мог бы стать крупным коммерсантом, а то и банкиром.

Павел же, в отличие от Шурки, был большим простаком и обмануть его в какой-либо коммерческой сделке не составляло никакого труда, чем Шурка всегда и пользовался. Появлявшиеся съедобные гостинцы Павел тут же съедал, если до этого Шурка не успевал «выдурить» их у него. Он легко расставался и с оказавшимися в его руках гривенниками и пятиалтынными: «А на шо воны мэни здалысь, шо можно купыть за таки мали гроши — обычно говорил он — а то ще загублю» (в смысле потеряю), и отдавал их мне или Шурке. (В те годы мы, дети, разговаривали на таком русско-украинском языке, а точнее — на его кубанском диалекте).

Но была у Павла одна выдающаяся черта, которую он сохранил на всю жизнь — это его изобретательность, он всегда что-то мастерил, что-то придумывал, что-то усовершенствовывал. Вот, например, изобрел «агрегат» для очистки стебля сурепки от кожицы. Есть такое растение на Кубани, стебель которого, если его очистить, — сладкий и сочный. И очищался он от кожуры довольно легко вручную. Но Павлу захотелось механизировать этот процесс. И он изобрел и изготовил приспособление, с помощью которого действительно можно было очистить сурепку, хотя на это затрачивалось намного больше времени и усилий, чем на её очистку вручную, и сама сурепка становилась изрядно помятой. Но это не обескураживало изобретателя, он упорно продолжал совершенствовать и внедрять свое детище.

И он многого добивался в этом направлении. А главное — это все же механизация, технический прогресс. И уже будучи взрослым, когда мы жили с ним на общей даче под Москвой и занимались огородничеством, Павло (так, на кубанский манер, я называл его и позже) поражал меня своей изобретательностью. Он органически не мог мириться с монотонным ручным трудом и всячески старался механизировать его, облегчить, упростить. И многого добивался в своих выдумках, начиная от приспособлений для равномерной посадки семян, автоматического полива растений и кончая устройствами для осторожного съема спелых фруктов, агрегатом для размельчения больших комьев почвы и всевозможными разбрызгивателями для орошения грядок и лужаек.