Алексей Митрофанов - Покровка. Прогулки по старой Москве

Михаил Погодин был здесь, можно сказать, на правах прислуги – его наняли обучать младших Трубецких, в том числе желтого Николеньку. Правда, ничего хорошего из учебы, к сожалению, не вышло. Князь Николай Иванович вышел довольно странным человеком. Постоянно проживал по заграницам, при этом объявляя себя убежденнейшим славянофилом (в честь Погодина, естественно). Николай Некрасов даже посвятил ему четверостишие:

Другой славянофил, С. Т. Аксаков вывел Николая Трубецкого в сатирической пьесе «Князь Луповицкий, или Приезд в деревню». Западник же Александр Герцен просто называл его довольно глупым человеком.

* * *

А в обычные дни во дворце было скучно. Тынянов писал: «Старый дед доживал свой век и крепко зяб, поэтому зимою непрерывно топили, а летом не открывали окон. Слуги ходили по дому как сонные мухи. В комоде было тихо, душно и скучно. Казалось, и молодые вместе со стариком доживают свой век. Николинька не играл в мяч и не бегал взапуски, он был сластена, лакомка, и нежная тетка его закармливала.

Старик сидел у камина; осень еще только наступила, а он уж зяб. Несмотря на глухоту и дряхлость, дед был разговорчив и во всем требовал отчета у дочери. Увидев как-то Александра, он громко спросил у дочери:

– Кто?

Услышав имя: Пушкин, старик так же громко стал спрашивать:

– Мусин? Бобрищев? Брюс?»

Ничего интересного.

* * *

Дом был верен неспешным традициям на протяжении нескольких поколений. Жизнь бурлила только на квартире управляющего, некого Корнильева: у него живал племянник, будущий ученый Митя Менделеев, заходили видные писатели – Евгений Баратынской, Федор Глинка, Гоголь.

Зато с 1861 года в доме стало более чем шумно. Его отдали под гимназию. Четвертую мужскую.

Она была открыта в 1849 году, и к тому времени (как следует из ее порядкового номера) в первопрестольной уже существовало целых три предшественницы. Так что выдающимся событием возникновение гимназии не стало. В Университете хватало своих дел, за всеми школами не уследишь, и в результате первым директором новой гимназии был назначен некто Коншин, кадровый военный, начавший свой жизненный путь с юнкерского чина в лейб-гвардии конной артиллерии.

Он руководил учебным заведением недолго, всего два года. После чего бывшего юнкера сменил другой рубака, барон фон Рейлих, отставной полковник. Один из выпускников вспоминал о времени правления этого господина: «Мы обязаны были ходить из сборной в классы не иначе, как построенные по росту и попарно, на его приветствие отвечать по-военному „здравия желаем“… По окончании всех уроков или в большую перемену нас строили в приемной директора, отделявшейся от его квартиры небольшой площадкой… Александр Иванович здоровался с нами, проходил несколько раз перед фронтом, причем требовал, чтобы мы каждый раз провожали его глазами; если же он замечал, что кто-нибудь опускал глаза вниз и смотрел в сторону, то говорил ему: „Ты не смотришь на меня: видно, совесть не чиста“. После внимательного осмотра у нас лица, ушей, шеи и рук он, скомандовав нам расстегнуться и разуть одну ногу, переходил к такому же осмотру белья и ног».

Словом, уже с самого открытия гимназии в ней обосновался казенно-казарменный стиль.

* * *

Человеколюбием гимназия не славилась. Учителя тут подбирались, как в казармы, – глупые и хамоватые. Притом у каждого был свой конек.

Учившийся в этом заведении К. С. Станиславский вспоминал: «Преподавание заключалось главным образом в долблении латинских исключений и зазубривании не только самого текста поэтов, но и перевода его на ломаный русский язык. Вот образчик такого перевода, который мы учили наизусть. В одном месте «Одиссеи» было сказано, что «конь насторожил уши». Но учитель-иностранец перевел дословно, заставляя нас зазубривать фразу так: уши на конце торчат…

В смысле науки я ничего не вынес из гимназии. У меня и по сие время ноет сердце, когда я вспоминаю мучительные ночи, проведенные за зубрением грамматики или греческого и латинского текста поэтов: двенадцать часов ночи, свеча догорает, борешься с дремотой, мучительно напрягаешь свое внимание, сидя над длинным списком ничем не связанных между собой слов, которые нужно запомнить в установленном порядке. Но память не принимает больше ничего, точно губка, переполненная влагой. А надо еще вызубрить несколько страниц. Если же нет, – то впереди крик, плохой балл, может быть, и наказание, но, главное, ужас перед учителем с его унизительным отношением к человеку!

Наконец, терпение наше переполнилось, отец над нами сжалился и решил взять нас».

Вспоминал Константин Сергеевич и о гимназическом педколлективе: «Директор нашей гимназии был глупый человек и чудак. Он прибавлял букву «с» почти к каждому слову. Входя на кафедру и обращаясь к нам с приветствием, он говорил: «Здравствуйте-ста-с, молодые люди-ста-с! Сегодня-ста-с будет экстемпорале-ста-с. А прежде всего проверим рецензиум-ста-с верборум-ста-с».

Сидя на кафедре, он ковырял ручкой пера в ухе и вытирал перо о тряпочку, которая с этой целью носилась в кармане.

Но многое ему Бог простит за то, что он был добрый человек, и я не поминаю его злом».

Колоритным был также инспектор: «Представьте себе высокую худую фигуру, с совершенно голым черепом странной формы, указывающей на вырождение, с бледной кожей, издали напоминавшей костяк; длинный нос, страшно худое лицо, синие очки, скрывавшие глаза, длинная, до живота, темная борода, торчащие большие усы, закрывающие рот, оттопыренные уши; голова немного вдавлена в худые плечи, совершенно впалый живот с приложенной к нему плоской ладонью, которую он постоянно держал на животе, точно компресс; худые ноги и ползущая походка. Голос его точно вырывался изнутри, чтобы ударить только на одну гласную, а все остальные буквы и слоги фразы смять и точно выплюнуть из себя. Он умел неслышно подкрасться и, неожиданно очутившись среди класса, изрыгнуть из себя:

«Встаааа! Сееее!..»

Это означало: «Встать! Сесть!»

Неизвестно, ради каких целей – для наказания или для физического упражнения – он до десяти раз заставлял нас садиться и вставать. Потом, изрыгнув какое-то ругательство, которого никто не мог понять, он так же незаметно выползал из класса, как и приползал».

* * *

Станиславскому вторил и писатель Дурылин: «Не успел я сесть за парту, как прозвенел последний звонок, и в класс вдвинулся, тяжело отдуваясь, преупитанный грузный человек с мясистым загривком, с рыжевато-седым бобриком на голове, с глазами навыкате, с вислыми усами, как у моржа, и щетинистой бородой. Наружность точь-в-точь морского царя… Этот морской царь в форменном сюртуке остановился посреди класса и мановением тяжелой десницы посадил нас на место (мы при его появлении, разумеется, встали). При этом он сделал нам строгое внушение, что мы не умеем вставать, как должно, приветствуя входящего в класс преподавателя, и что он намерен нас научить этому важному искусству. Мастодонт (так я назвал про себя этого важного господина) тотчас же приступил к обучению нас науке правильного вставания. Он объяснил нам, что для этого необходимо всем враз положить руки на парту, затем, так же враз, приподнять бесшумно крышку парты и тогда уже моментально подняться в рост и застыть неподвижно. При команде же: «Сядьте!» – нужно проделать все эти движения в обратном порядке. Грузный толстяк скомандовал басом: «Встаньте!»