Алексей Митрофанов - Покровка. Прогулки по старой Москве

Как же отнесся к этому сам Чаадаев? Гораздо хуже, нежели от него ожидали сочувствующие единомышленники. М. А. Дмитриев писал: «Чаадаев (чего от него никак нельзя было ожидать) оказал некоторую слабость духа. Выслушав объявление высочайшего повеления, он сказал, «что заключение, сделанное о нем, весьма справедливо, ибо при сочинении им назад тому шесть лет «Философических писем» он чувствовал себя действительно нездоровым и расстроенным во всем физическом организме; что в то время хотя он и мыслил так, как изъяснял в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать тех писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие и согласился на дозволение напечатать оные в журнале Надеждина, и что, наконец, он ни в каком случае не предполагал, чтоб цензура могла сию статью пропустить».

Надеждин, издатель журнала, был лишен профессорского звания и отправлен в ссылку в Усть-Сысольск. Профессорского звания и места службы также был лишен и цензор Болдырев, который дал добро на публикацию, доверившись Надеждину.

А Петра Яковлевича, похоже, все это уже не интересовало. Один из современников писал: «Доктор ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался».

По сути, жизнь философа уже закончилась.

* * *

Но Петр Яковлевич прожил после этого события еще два десятка мучительных лет. В начале 1856 года его и без того не слишком-то завидное здоровье значительно ухудшилось. Один из знакомых Чаадаева писал: «Со всяким днем ему прибавлялось по десяти лет, а накануне и в день смерти он, вполовину тела согнувшийся, был похож на девяностолетнего старца».

Чаадаев пригласил в «басманный флигель» своего задушевного приятеля, батюшку Николая Александровича Сергеевского. Свербеев об этом писал: «Чаадаев встретил его словами о своей болезни. Священник сказал, что до сего дня ожидал увидеть П. Я-ча в церкви и тревожился, не болен ли он; ныне же решился и сам навестить его и дома предложить ему всеисцеляющее врачество, необходимое для всех. Все мы, сказал он, истинно больны и лишь мнимо здоровы. Чаадаев сказал, что боится холеры и, главное, боится умереть от нее без покаяния; но что теперь он не готов исповедоваться и причаститься… На другой день, в великую субботу, после обеда, священник поспешил к больному. Чаадаев был гораздо слабее, но спокойнее и ожидал святыню: исповедался… удаляющемуся священнику сказал, что теперь он чувствует себя совсем здоровым».

После этого Петр Яковлевич сел пить чай, велел закладывать пролетку, чтобы съездить куда-нибудь, развеяться (ему в то время уже разрешалось покидать свое жилье). Но после чаепития философ почувствовал себя гораздо хуже. Прибывший врач сказал, что Чаадаев умирает. Но Петр Яковлевич вдруг почувствовал сильное облегчение, завел с гостившим у него в то время господином, неким Шульцем разговор. Вдруг, по словам Жихарева, Чаадаев «повел губами (движение всегда ему бывшее обыкновенным), перевел взгляд с одной стороны на другую – и остановился. Присутствующий умолк, уважая молчание больного. Через несколько времени он взглянул на него и увидел остановившийся взгляд мертвеца. Прикоснулся к руке: рука была холодная».

Один из современников писал: «На Басманной Чаадаев и кончил свою жизнь, ни разу не выехав из Москвы даже на неделю, чтобы дать возможность хоть немного отремонтировать квартиру. Флигель весь покривился, подгнил и вот-вот грозил придавить своего обитателя; недаром Жуковский говорил, что дом этот „держался уже не на столбах, а одним только духом“».

Вещи же покойного философа сделались антикварной редкостью, и спустя десятилетия поэт В. Ходасевич описывал жилище уже упомянутого Гершензона: «Комната, где он жил, большая, квадратная, в три окна, содержала не много мебели. Две невысокие (человеку до пояса) книжные полки; два стола: один – вроде обеденного, но не большой, другой – письменный, совсем маленький; низкая, плоская кровать у стены, с серым байковым одеялом и единственной подушкой; вот и все, кажется, если не считать двух венских стульев да кожаного, с высокою спинкой, старинного кресла. В кресло это (левая ручка всегда отскакивает, расклеилась) Гершензон усаживает гостя. Оно – историческое, из кабинета Чаадаева».

Ясно, что подобная реликвия имела для историка громадное значение.

Усадьба Куракина (Старая Басманная, 21) построена в 1801 году по проекту архитектора Р. Казакова.

Не так уж и много в Москве вузов с глубокой историей. Конечно, Университет. Да, Бауманка. Ну, Тимирязевская академия.

Однако и МГАХМ (бывший МИХМ, а понятнее выразиться – институт химического машиностроения, переименованный впоследствии из важности в госакадемию) является, можно сказать, приемником дореволюционного образовательного учреждения. Точнее, даже двух.

Сам этот дом по улице Старой Басманной – место историческое. В начале девятнадцатого века им владел князь Александр Борисович Куракин, особа, как бы выразились Ильф с Петровым, приближенная к императору. Во всяком случае, здесь, на балу (его, по правде говоря, давал не сам Куракин, а чрезвычайный посол Франции маршал Мармон) присутствовал сам государь Николай Павлович.

– Знаешь, – сказал он на он на том балу г-ну Блудову, товарищу министра народного просвещения, – что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?

Блудов не знал, кто именно есть сей умнейший россиянин. Царь разъяснил: Александр Сергеевич Пушкин.

(Особенно императора поразил вот такой диалог:

Император: – Тебе нужно срочно бросить карточную игру. Она тебя портит.

Пушкин: – Напротив, Ваше Величество. Карты спасают меня от хандры.

Император: – Но что же в этом случае твоя поэзия?

Пушкин: – Она служит мне средством к уплате моих долгов, Ваше Величество.)

* * *

Вельможа Куракин сгорел на пожаре в Париже: от большой температуры расплавился его расшитый самым настоящим золотом костюм. Наследники продали дом на Басманной Министерству юстиции, которое здесь и открыло учебное заведение – межевой институт, готовивший специалистов по вопросам землепользования.

Вышло так, что его первым директором (сегодня бы сказали – ректором) сделался писатель Сергей Тимофеевич Аксаков. Это, вероятно, и определило некоторую литературную направленность нового вуза. При институте, к примеру, жил критик Белинский – был взят преподавателем русского языка, однако же не утвержден властями и уволен.

У проживавшего во флигеле доктора Иванова часто останавливался брат его супруги, Федор Достоевский. Достоевский был фигурой популярной. Один из учеников врача описывал его в таких словах: «Однажды вечером, в начале 1866 года я был отпущен в отпуск к Ивановым… У них я застал довольно много гостей, здороваясь с которыми я был представлен пожилому господину, немного выше среднего роста, с белокурыми прямыми волосами и бородкой, с весьма выразительным, бледно-матовым, почти болезненным лицом. Это был Ф. М. Достоевский. Он сидел в кругу молодежи и беседовал с нею».