Игорь Забелин - Встречи, которых не было

Норденшельду повезло: в год его плавания тяжелые льды не преграждали путь к мысу Челюскина, и 19 августа 1878 года в шесть часов вечера «Вега» бросила якорь, у мыса Челюскина. И вполне понятна радость Норденшельда, записавшего в своем дневнике: «…мы до, — стигли великой цели, к которой в течение столетий напрасно стремились люди. Впервые у самой северной оконечности Старого Света стояло на якоре судно. Не Удивительно, что событие это мы отпраздновали поднятием флага и пушечными салютами, а когда вернулись из нашей поездки на берег, пиршеством с вином и тостами».

Норденшельд плыл вдоль берегов северной Азии на паровом судне; экспедиция его была отлично, на научной основе, снабжена провиантом, оснащена снаряжением.

«Что ж тут удивительного, — подумалось мне. — Вполне естественно, что никто не мог пройти мимо самой северной точки азиатского материка до Норденшельда. Победа Норденшельда — это победа не только мужества, но и техники».

И все-таки это победа. Крупная, историческая. И далась она нелегко. Ведь нелегко даже нам, хотя наш ледокол и сравнивать-то нельзя с маленькой хрупкой «Вегой»…

Самолет, на котором я вылетел из Тикси, взял курс на восток. Мы летели над Яно-Индигирской низменностью. Под крылом самолета проплывала чуть всхолмленная тундра — ржаво-бурая, с медленными, сильно меандрирующими реками и множеством мелких озер. Сверху тундра казалась безжизненной; лишь изредка мне удавалось разглядеть темные цепочки утиных стай, проносившихся над светлой гладью озер.

На берегу какой-то реки, более широкой, чем другие, я заметил дом, срубленный из свежих, еще желтых бревен. Перед ним у самой воды пылало яркое пятно костра, а с востока — на новый дом, на оранжево-красный костер — наползали, цепляясь за бурую тундру, сизо-белые клубы тумана… И дом, и костер, и облака тумана я увидел издалека и с волнением, трудно объяснимым теперь, ждал, что случится раньше: мы долетим до костра и дома или клубы тумана поглотят их. Это произошло одновременно: прозрачный серый край туманного облака достиг жилья в тот момент, когда мы пролетали над ним.

Не знаю почему, но этот маленький, сам по себе ничего не значащий эпизод вдруг приобрел в моих глазах этакое символическое значение, и я задумался о той трудной борьбе, которую ведет человек за жизнь, а в наши дни и за прогресс в тундре. Я размышлял о суровых природных условиях, об оторванности жителей тундры от остального человечества: ведь совсем недавно над чумами и избами тундровых поселков пролетели первые самолеты и радио связало их со всем миром.

В таком философско-элегическом настроении я пребывал до тех пор, пока не заметил, что самолет снижается. Во время перелета я день и ночь сидел в стеклянном «глазу» самолета, который заменял и дверь, и окна, и поэтому тотчас посмотрел вниз. Туман рассеялся. Вновь плыла под нами мокрая, разбухшая от воды тундра. Никаких признаков жилья мне обнаружить не удалось. Тогда почему же мы снижаемся?.. Что-нибудь случилось с моторами? Мы — я имею в виду пассажиров — стали шутить, посмеиваться, рассуждать о нынешней технике, тем самым выдавая свое беспокойство. Вдруг самолет лег на левую плоскость и, сильно накренившись, свернул с прежнего курса. Зачем-то вышел из передней пилотской части самолета бортмеханик, а потом покинул свое святилище и штурман. При крутом вираже я увидел сравнительно недалеко под нами широкую реку в плоских заболоченных берегах, а затем и тесную кучку домиков.

— Разреши-ка, — сказал мне штурман, молодой парень в форменной фуражке и кожаной куртке на «молнии».

Я молча вылез из стеклянного «глаза», а штурман занял мое место; в руках он держал плотно увязанный в непромокаемую ткань пакет. Выбрав удобный момент, он открыл стеклянный «глаз» и с размаху бросил пакет за борт. Ветер с характерным рвущим звуком мгновенно отшвырнул его назад, к хвостовому оперению.

— Почту сбросили, — догадался кто-то.

— Где мы летим? — спросил я у штурмана, уже закрывшего «глаз» и собравшегося уходить.

— Над Индигиркой, — ответил он. — Чокурдах под нами.

Я тотчас раскрыл карту, нашел Индигирку и селение Чокурдах. Оно расположено на левом берегу реки, неподалеку от того места, где русло Индигирки начинает делиться на рукава, образуя большую дельту. К северу, ближе к океану, располагалось еще несколько селений: Русское Устье, Стариково, Табор, Станчик…

Я снова посмотрел в окно. Индигирка, Чокурдах — все осталось позади…

Как ни коротко было мое знакомство с Индигиркой, но мне впоследствии пришлось не раз вспоминать об этом в буквальном смысле мимолетном свидании, и, как это часто бывает в жизни, скрытая на первый взгляд логика событий прочно увязала в моей памяти ледовый поход к мысу Челюскина с полетом над Индигиркой, или «Собачьей» рекой, как называли ее землепроходцы.

До этого мне не приходилось специально заниматься историей плаваний по Северному Ледовитому океану; я вернулся к проблеме первооткрытий в районе мыса Челюскина случайно.

Однажды, как раз в ту пору, когда я углубился в историю географических открытий XVII столетия, мне в руки попала книга, изданная в 1914 году. Называлась она «Старинные люди у колодного океана», а в подзаголовке значилось: «Русское Устье Якутской области Верхоянского края». Написал ее некто В. М. Зензинов. Имя это мне тогда ничего не говорило. Привлек мое внимание подзаголовок. Я тотчас вспомнил ржаво-бурую тундру, Индигирку, Чокурдах…

Я прочитал эту книгу, и впечатление от нее осталось очень сильное и своеобразное. Мы давно научились с помощью оптических приборов «пронзать» пространство, приближать и рассматривать предметы, недоступные невооруженному человеческому глазу. Но представьте себе, что наряду с телескопом люди изобрели «хроноскоп» — прибор, способный пронзать, рассеивать толщу веков и воочию показывать нам, как жили люди сто, двести, триста лет назад… Если вы это представите, то поймете, какое впечатление произвела на меня книга «Старинные люди у холодного океана». Она послужила мне хроноскопом, с помощью которого я заглянул в далекое прошлое…

Зимой 1911 года политическому ссыльному Зензинову была оказана, так сказать, особая честь: из Якутска его отправили на поселение в такое место, куда не ссылали еще никого, — в Русское Устье. Полтора месяца ехал он на собаках и оленях навстречу сгущавшимся сумеркам полярной ночи. Кончился лес; лишь бесконечные, смежные пространства, сливающиеся вдалеке с низким пасмурным небом, окружали путников. Невесело выглядела Индигирская тундра — ни одного сколько-нибудь заметного предмета, ни одного деревца или кустика, на которых могли бы Отдохнуть быстро устающие от однообразной картины глаза.