Игорь Забелин - Встречи, которых не было

…Уже осенью, когда вовсю снежило, мы с Балаганом, закончив все основные исследования в верховьях Иркута и Китоя, заночевали под перевалом Тумелик. Переход до перевала был пустым, без работы. Я по обыкновению шел пешком (моя лошадь — под вьюком) и от нечего делать швырял палку в то и дело вспархивающих куропаток. К концу дня я под набил руку, и один из моих бросков, достиг цели, что вызвало бурный восторг восседавшего на лошади Балагына. «Совсем шкура не портил — в голову попадал!» — с несвойственным ему темпераментом восклицал он чуть ли не через каждые сто шагов. На ночлеге Балагын действовал с необычной энергией, сам натаскал воды, сам ощипал куропатку, и мы сварили из нее пшенный суп, оказавшийся весьма наваристым.

А после ужина Балагын, ненадолго отлучившись, вернулся к костру с ветками можжевельника, или арсы, как его там называют. Он положил ветки на еще раскаленные угли, на ветки выскреб остатки пшена из котелка, добавил к ним несколько птичьих косточек и присыпал все это щепоткой сахара… Удачливый день с куропаточьим супом остался уже позади, а наутро предстоял дам нелегкий путь по долине Ихе-Ухгуна, имевшей дурную славу: разумно было на всякий случай ублажить всевышнего!

Пока Балагын занимался священнодействиями, я расстелил кошму и спальный мешок, повесил на колышки сырые ботинки и лег. Снег кончился. Сквозь размазанные по небу облака просвечивали звезды. В теплом спальном мешке приятно было дышать студеным горным воздухом и приятно было, глядя на звезды, думать и о том, что уже сделано, и о том, что еще ждало впереди.

Я расценивал свою работу на Ильчире как весьма удачную. Мне удалось установить, что в доледниковое время котловина имела наклон в сторону, противоположную современной, и, таким образом, Ильчирский ледник вообще смещался не к Иркуту, а к Китою. Котловину я теперь называл Ильчиро-Китойской. Ее перегородила морена, изменившая течение рек, но в тектоническом отношении истоки Иркута и Китоя были едины…

«Спор, таким образом, состоится, — думал я. — Во всеоружии новых фактов я непременно выступлю против Преображенского, против Обручева…»

Забегая вперед, скажу, что по своим материалам я написал и напечатал статью под названием «О характере последнего оледенения в верховьях рек Иркута и Китоя ». Она не прошла незамеченной: Сергей Владимирович Обручев откликнулся на нее в работе «Восточная часть Саяно-Тувинского нагорья в четвертичное время», в которой отстаивал свою точку зрения. Я тоже не собирался сдаваться и опубликовал «Несколько замечаний к статье С. В. Обручева…».

Тогда, морозной ночью у перевала Тумелик, все это было еще в далеком будущем, а близким будущим был переход по Ихе-Ухгуну. Я знал, что он уже не внесет сколько-нибудь серьезных изменений в мои взгляды, и знал, что, несмотря на забавные предосторожности Балагына, день будет обычным — с болотными топями, с крутыми подъемами и спусками — один из многих почти одинаковых дней.

И потому менее всего размышлял я о предстоящем маршруте. Я думал о странном стечении обстоятельств: мне предстояло выступать на стороне Черского против исследователя, увековечившего его имя на географической карте…

Ночь на 31 августа 1948 года наш небольшой физико-географический отряд Восточно-Сибирской экспедиции Московского университета провел у подножия Бельских гольцов, в самом центре Восточного Саяна. Утром нам предстояло подняться на перевал Батын-Дабан, а затем выйти к Ботогольскому графитовому руднику. Лагерь мы разбили на берегу небольшой прозрачной речки Тустук. Долину Тустука когда-то занимал ледник. Он сгладил соседнюю вершину, нагромоздил около нее моренный холм; одолеть выходы твердых коренных пород ледник не смог, и они сохранились в виде останца-ригеля; поперечная гряда морен, почти перегородившая долину, показывала, до какого места обессилевший ледник смог доползти.

Ночью прошел дождик, но к утру прояснилось и подморозило. Вышли в маршрут мы рано, когда тайга еще не успела согреться. Лишь на освещенных солнцем ветвях лиственниц ледяные иголки инея свернулись в радужные водяные капельки; промерзший моховой покров с хрустом ломался под ногами.

Километра через три тропа резко свернула в сторону и по притоку Тустука, речке Дабан-Джилге, стала круто подниматься. Вскоре мы взобрались выше лесного пояса; последние мелкие лиственницы еще отважно карабкались вверх по скалам, но потом и они отстали.

Высшая точка перевала Батын-Дабан находится на высоте 2273 метров над уровнем моря. Там, на небольшом плато в пределах гольцового пояса, мы взяли «точку», то есть описали местность и пополнили наш гербарий высокогорными растениями, ближайшими родственниками тех, что обитают в тундре на Крайнем Севере. Пока мы работали, небо затянуло белесовато-серой пасмурью. Сильный студеный ветер нес над перевалом мелкий сухой снег.

По другую сторону перевала снова начался лес, но не лиственный, а кедровый, с густыми зарослями бадана, плотные листья которого сушат и заваривают вместо чая. В тех районах Восточного Саяна, где мы до сих пор путешествовали, преобладала светлохвойная тайга и кедровый лес встретился нам впервые. Поэтому начальник отряда Николай Иванович Михайлов и я остались, чтобы Собрать гербарий, а все остальные пошли дальше, спеша к руднику. Здесь, в кедровом лесу, уже сказывалась разница в высоте; снег сменился мелким дождем. Ждать улучшения погоды не приходилось. Того и гляди мог зарядить настоящий дождь, и мы времени даром не тратили.

Чем ниже спускались мы по склону Бельских гольцов, тем хуже становилась дорога. Мы вели трех лошадей — верховую и двух вьючных, а тропу перегораживали то завалы из кедровых деревьев, то гигантские корни. Крутые спуски, рытвины чередовались с такими узкими Проходами между стволами, что лошади с вьюками застревали, и нам несколько раз пришлось снимать с лошадей груз. Из-за непрерывной возни с вьюками да еще потому, что вот-вот должны были мы прийти в Ботогол и разбить лагерь, ни я, ни мой спутник не обращали внимания на дождь. А он все усиливался и усиливался. Ветер стих, и тучи плотно уселись на вершинах сопок, спустив в долины мутно-белые языки.

Наконец мы догнали наших товарищей и пошли медленнее. Некоторое время я еще срывал кустики Дымчато-синей, крупной и вкусной, как виноград, голубики, но руки быстро окоченели; тогда я спрятал правую в карман, чтобы она оставалась в «боевой готовности».

Дождь падал ровными тяжелыми струями. Текло за ворот, промокли спина и плечи.

Часа через два с половиной проводник Дамба вывел нас на ровную, хорошую для тайги дорогу. Похолодало уже настолько сильно, что к дождю начали примешиваться серые хлопья снега. А пока мы искали место для лагеря, дождь окончательно сменился снегом. Мы брели по болоту, увязая в трясине и чувствуя, что дело принимает серьезный оборот, — мы замерзали по-настоящему. Мужчины, что естественно, были прежде всего озабочены лошадьми и местом ночлега, а наши женщины, моя жена и коллектор Нина Бергер, у которых зуб не попадал на зуб, вдруг запели. Я не помню сейчас слов их песни, но я помню, что она казалась мне бессмысленной и что она раздражала меня. Но я знал: их нельзя сейчас останавливать, пусть поют что угодно. Пусть уж лучше поют…