Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

26 мая. Поезд на Стокгольм, и Лена провожает меня на ту же «Silja Serenade». Каюта еще роскошнее прежней, двуспальная, с телевизором. Ночью вышел на самый верх корабля. Густой туман, призрачная рубка просвечивает во мраке. Ниже виден танцсалон, где беспечно мелькают пары. А корабль идет полным ходом в полной слепоте и часто-часто гудит – тревожно и, как кажется, даже жалобно, – прорываясь вперед в сыром холоде дикого пространства.

26 января. Париж.

В зале рукописей Национальной библиотеки по специальной предварительной договоренности мне выдали новгородскую берестяную грамоту № 266, которую в свое время советское правительство преподнесло в дар де Голлю. (Она попала к ректору Сорбонны, а после его смерти пропала бы вовсе у его наследников, если бы не старания Клер Ле Февр, которая сумела найти ее следы и убедить передать ее в Национальную библиотеку.) Зал огромный – раз в десять больше соответствующего зала в Ленинке. Он полон. И какие же умопомрачительные фолианты развернуты перед большинством читающих!

Зарисовал как можно тщательнее все хвостики букв, видимые на обрыве: ведь по фотографиям удалось установить, что эта грамота – не что иное, как вторая половина грамоты № 275! Для проверки этого проще всего было бы, конечно, прямо приложить один фрагмент к другому. Но как раз это, увы, едва ли когда-либо удастся осуществить: по иронии судьбы грамота № 275 была тогда же подарена шведскому королю.

Пришел сам заведующий отделом рукописей. Он очень горд, что у него теперь есть документ такой категории, которой в других великих европейских библиотеках нет вовсе. Настолько заинтересовался спецификой берестяных грамот, что стал ходить на мой цикл лекций о них в Ecole Pratique des Hautes Etudes (три лекции: 29 и 30 января и 5 февраля).

29 января 1996. Известие о смерти Бродского.

22 марта 1997. Париж.

Поезд Женева-Париж. Вечером в театр La Huchette на «La leçon» Ионеско. Получил большое удовольствие. И очень специальное ощущение, когда театр вмещает всего человек пятьдесят. Почти как на домашнем представлении для друзей.

23 марта, воскресенье. Попал на выставку «Париж 50-х годов» в Ратуше. Та эпоха – чистая история, скажем, как 1789 год. Все смешно, старомодно, облезло, по-бабушкиному. Радиоприемники-сундуки с потертыми матерчатыми фасадами. Из них звучит Брас-сенс и т. п. Сидит на стульчике старик – долго, размяк. Но ходят и молодые: им слегка любопытно про доисторическое время. Деньги того времени – вот они! Автомобили! Джинсы! Контролерши на входе в метро. Береты на людях!! Газеты с кричащими заголовками: Венгрия, Порт-Саид, приход де Голля. Крутятся рекламные ролики, которые запускали в кино перед началом сеанса и которые когда-то так поражали меня своей яркостью и изобретательностью, – боже, какие ядовитые краски! Эта реклама расхваливает все наиновейшее – боже, какое старье! Даже духи Диора – аляповатые. Да, отлично поработали нынешние мастера: всё ridiculisé (подставлено под осмеяние) первоклассно. Вот, например, пояснение про джинсы: их дали поносить своим европейским подружкам американские солдаты. И они стали символом эмансипации.

Потом к Мельчуку и Лиде на rue du Dahomey (метро Faidherbes). Попозже пришел Огибенин с женой. Хорошо посидели. Мельчук равен себе, но помягче обычного. Знает всё, как надо, – что в лингвистике, что про Саддама Хуссейна. Беда в том, что все безвольны. Он бы сделал всё сразу же. Но других таких, как он сам, он почти не встречал. Дело в том, что он родился почему-то со знанием всех ответов, а почти все прочие просто не знают, чего хотят. Снова, как обычно, провозглашает свою главную идею: немедленно применить, где надо, водородную бомбу. И при всем этом словесном людоедстве всё так же обаятелен и мил. Лида стоит за его плечом и показывает мне глазами: «Ну ты же ведь знаешь, что не надо слушать всю эту чепуху! Посмотри, какой он на самом деле очаровательный!»

Снова повторяет мне свое обычное: «Как я рад, что ты занимаешься чепухой! А то бы мне ничего не осталось».

24-го встреча с Метейе, потом с Клер Ле Февр. Легкий дождичек, тротуары в свете фонарей блестят каким-то своим парижским мокрым блеском, как я очень люблю. Вечером снова к Мельчуку. Снова очень душевно посидели – опять до последнего метро.

25 марта 1997 в 16.00 поезд, именуемый Париж-Мадрид. В действительности он доходит только до Ируна, т. е. до границы, а дальше не идет: там рельсы другой ширины – как в России. Границу (= станционный зальчик) пассажиры переходят пешком; контроля никакого. Оказывается, однако, что это еще всущности не Испания. Это Баскония: все надписи по-баскски, испанский лишь в качестве перевода. Ах, как сразу пахнуло незапамятными временами – семинаром по баскскому языку у Мартине!

В 22.50 поезд на Мадрид. Набит до отказа. В крохотном купе шесть полок, заняты все. Если повернуться на бок, то верхнее плечо уже задевает следующую полку. Для вещей не предусмотрено вообще никакого места, их надо всунуть в тот же гробик, что и свое тело. Все мои соседи – дамы. Они говорят на четырех разных языках.

26 марта, среда. Проснулся с восходом солнца. Старая Кастилия. Невиданная страна: камни, камни, лесов нет, деревца растут поодиночке. Цвет желто-коричневый, иногда чуть в розовое. Алкаэн Санчес потом объяснил мне, что имя такой земли – alcaén. Растительность закрыть этот цвет не может, она образует лишь темно-зеленые пятна. Везде невысокие горы. А людей нет! Пусто, без хуторов. Дорог мало, часто грунтовые, утоптанные, ярко-алкаэновые.

Мадрид. Встречает Алкаэн, везет в гостиницу, потом к себе.

Тогда же Эскориал («Святой Маврикий» Эль Греко) и Авила. В четверг Толедо («Похороны графа Оргáса» Эль Греко). В пятницу Сеговия. В субботу Прадо («El caballero desconocido» Эль Греко – тот, что у меня в комнате на стене). В воскресенье второй раз в Толедо («Вознесение» Эль Греко, его автограф и предполагаемая могила). И многие-многие часы задушевных разговоров о московских друзьях, о бывшей жене Алкаэна Тамаре, о прежней московской жизни. Перед каждым шедевром Алкаэн говорит: «Вэтом месте Толя Гелескул сказал…». А перед некоторыми еще добавляет: «В этом месте Адольф Овчинников сказал бы…» (Адольф в Испании не был).

Из рассказов Алкаэна (по духу изображаемой жизни и по тону они мне напоминают Фазиля Искандера):

Алкаэнов дядя был чудак, сумасброд. Среди прочих его нелепых выдумок было то, что он завел моду на футбол в Испании. Это он основал команду Real Madrid. А умер он оттого, что его сбросил буйный жеребец, которого он ни за что не хотел кастрировать. Ему сказали: «Причастись – дело серьезное!» Он так обрадовался, что скоро увидится с Богом, что чуть не выздоровел.