Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

25 апреля. Лейпциг.

Плакат в вокзальном супермаркете: Hier bin ich ein Mensch. Hier kauf ich ein! (здесь я человек: здесь я покупаю).

31 марта 2000. Венеция.

Сан-Микеле. На могиле Бродского теперь уже стоит камень: Letum non omnia finit. Много красивых цветов, совсем свежих – лилии, розы, что-то вроде красных калл и гигантских незабудок. Но все разметано бурей, которая была позавчера. Немножко поправил. Монетки лежат в особой чашечке.

Пачечка исписанных листов, завернутых в прозрачную пленку: «книга записей». Но пленка ее от бури не спасла: всё промокло насквозь, листки слиплись, чернила расплылись. С некоторым колебанием беру эти листки в руки. Разумеется, это чужие письма; но через день-два они погибнут вообще; а они, пожалуй, каким-то краешком все же входят в русскую культуру. Между листами уже устроилась маленькая улитка. Чем-то немного похоже на положение человека, читающего берестяные грамоты. Сходство еще и в том, что половина букв уже не опознается: нужна работа расшифровщика. Решаюсь прочесть. Почти всё то, что еще можно разобрать, – женские письма. Несколько писем по-английски, но в основном по-русски. Иногда по-русски с иностранными ошибками. Подписаны именем или инициалом. Беру на себя дерзость некоторые привести (без подписей, конечно, и без обращений):

«It's a beautiful sunny day and we've come to pay a visit. Masha says hello. We all miss you»;

«Очень печально, что мы увидимся здесь, а не в Амстердаме»;

«Вы мне снитесь и даже появились на дереве в виде рыжего кота»;

«Я была лишь тем, чего ты касался рукою»;

«… Как жалко, что все в прошлом»;

«Жаль, что я поздно Вас узнала»;

«Жалко, что не встретились. Но ведь там тоже что-то пишется, правда? Или нет?»

И много записок, где просто строчка или две-три из самого Бродского.

Вот и зеленая ящерица перебежала поперек – как и год назад.

Июль 2000. Женева-Москва.

Пришлось совершить дополнительную поездку в Женеву (на неделю), чтобы принять экзамен, и отсидеть на ученом совете, где утвердят аспирантуру для Изабель Валлотон.

14 июля в дорогу домой. Изабель вздумала ехать вместе со мной на поезде. Объясняю ей, что со ступеньки московского вагона начинается Россия – со всеми возможными коннотациями.

В московский вагон (Кёльн-Москва) теперь можно попасть только в Брауншвейге. Сперва поезда на Карлсруэ и далее на Брауншвейг: нормальный немецкий сидячий комфорт. Подъезжаем к Геттингену. Впервые вижу место своего будущего сидения. Остановка (одна минута) – на перроне лучезарный Гиппиус. Передаю ему картинку иконки-Варвары, которую мне прислали из Москвы. Мы еще не знаем, что уже сутки, как найдена находка века – цера, она же Новгородский кодекс.

Брауншвейг. Вечер. Ждем поезда из Кёльна. Билеты у нас в разные вагоны: покупались в разные дни. Наконец поезд появляется. Стоянка две минуты. Влезаю в свой вагон, а Изабель проводники почему-то прогоняют в хвост поезда. Успеваю заметить, что она все-таки куда-то села. Выясняется: ее вагона в поезде нет вообще! У него загорелись тормоза, и его отцепили – для российских вагонов за границей вещь заурядная. Пассажиров в таких случаях рассовывают кого куда совершенно бесцеремонно. О соблюдении класса билета или о компенсациях смешно и говорить. Все происходит по российскому неписаному канону: человек, готовый заплатить (или уже заплативший) деньги, – всегда лишь жалкий проситель по отношению к держателю реального блага, будь то кусок колбасы или место в вагоне. Изабель из милости пристраивают как попало в каком-то польском вагоне. Ни о какой постели речи нет. Ее жажда приключений и всего, что противоположно швейцарскому тихому болоту, начинает удовлетворяться ускоренно.

Мои переговоры с хозяевами положения приводят, наконец, к некоторому частичному успеху, но только наутро. Изабель переселяется в Варшаве в мой вагон, и мы вздыхаем с облегчением: испытание позади, теперь осталось только спокойно скоротать сутки в купе.

И вот Брест – граница. Забирают паспорта. Через полчасика появляется капитан и мягким голосом: «Кто здесь Изабель?» (то ли не отличает имен от фамилий, то ли их специально учат такому вкрадчивому разговору с преступниками). «Забирайте свои вещи и идемте со мной». – «А в чем дело?» – «У вас нет белорусской транзитной визы». – «Так ведь не нужно, если есть российская!» – «Уже полтора месяца, как стало нужно!» – «Ну так поставьте здесь». – «Невозможно: в Бресте нет консульского отдела. Вы должны ехать за визой в Варшаву или в Гамбург».

(Как потом выяснилось, после очередного непризнания Западом Лукашенко взбеленился и приказал терзать всякого западного человека, вздумавшего сдуру ступить на белорусскую землю, всеми мыслимыми видами издевательств.)

Выхожу с ней в вокзал. Картина не меняется. Кампания еще очень свежа, поэтому и наш капитан и другие неправдоподобно неподкупны. И вот преступницу Изабель с двух сторон подхватывают два пограничных молодца и очищают от нее родную белорусскую землю – запихивают ее (без всяких билетов) в вагон, идущий в Варшаву.

Из Варшавы ей удалось перелететь белорусское государство без визы через верх. Дороговатое, конечно, вышло путешествие; но учение, как говорят, дорогого стоит.

А 22 июля я уже был в Новгороде и впервые увидел то, что стало предметом моих занятий на целый ряд лет, – Новгородский восковой кодекс.

Из письма Лены Гришиной. 31 октября 2000.

… Можно, например, по осеннему Геттингену погулять, вдруг какая немка красивая встретится, на нее можно посмотреть, не вспоминая о Псалтыри. Еще бывает природа, леса, небеса, чудеса и все такое.

Из ответа Лене Гришиной. 5 ноября 2000.

… Письмо Ваше трогательное, только как Вам удалось сморозить такую безмерную глупость: красивую немку! Разве Вы не знаете, что Господь обделил этот народ, сказал: дам вам гегелей и гумбольдтов, но только не это. Так что только если какой-нибудь романтический тевтон вывез себе жену из России или Италии. А холмы и леса – это есть, они подметены, у входов в леса стоят огромные карты с указанием тропинок, точек красивого вида и скамеек.

Из письма Лене. 12 ноября 2000.

… Он [Лефельдт] ведет себя так восхитительно, как будто ему кто-то насмерть приказал не таскать меня в академию и не знакомить с господами профессорами. Спрашивает только одно: удобно ли Вам работается.

Так ничего, хотя и голодновато. Уже два раза (!) варил овсянку – сразу по полной кастрюле, чтобы доотвалу.

Статьей Живова зачитываются в Италии, и вот меня уже требуют в Падую и во Флоренцию об этом им докладывать.

[Статья Живова в каком-то из популярных журналов – рассказ о чтении скрытых текстов Новгородского кодекса.]