Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

Почти весь Кембридж – это такие себе крепости-монастыри и парки. Крепости-монастыри – это и есть колледжи. Каждый колледж – замкнутый мир со своей «часовней» (chapel), холлом-рефекторией, палатой магистра, надвратными башнями и проч. «Часовня» King's College – одна из красивейших церквей Англии, размером эдак с половину лондонского St Paul's. Баснословные, неправдоподобные по чистоте, ровности и цвету английские газоны (lawns). Право ходить по ним – драгоценная привилегия fellows. Все хотелось увидеть, как их подстригают. Удалось только один раз – уже в Оксфорде. Но англичане говорят: да в феврале какие же это lawns! Разве настоящие lawns – те, что летом и осенью, – бывают такие косматые и неухоженные! Посмотрите только, какая сейчас трава длиннющая! (Она сантиметра четыре.) Зимой ведь земля размякает, их и подстричь-то как следует невозможно.

И везде на стенах высеченные в камне списки аббатов, настоятелей, ректоров, магистров… – первый всегда тысяча двести какого-нибудь года, последний – сегодняшний. Все-таки хорошо, когда остров.

Из рассказов Саймона Франклина. В тихом благополучном Кембридже мэр решил ввести коммунизм на велосипеды: выставили на перекрестках 500 велосипедов, чтобы каждый брал и ехал, куда ему надо, и там оставлял на таком же перекрестке. Успех был полный: в первый же день разобрали все до одного. Правда, к вечеру ни одного не вернули. Не вернули и на второй день и на третий. Мэр понял, что 500 – это мало, купил еще 250 и расставил снова. Эффект повторился безукоризненно. Тогда мэр заявил в газете, что, хотя граждане, по-видимому, его не поняли, все же замечательно то, что 750 из них теперь будут передвигаться по городу экологически безупречным способом.

В понедельник 18-го мой доклад для участников франклиновского семинара. Франклин гордо потребовал, чтобы доклад был по-русски; но подозреваю, что некоторым все-таки было трудновато.

Вечером Франклин ведет нас с Трояновским на колледжский ужин в свой Clare College. Со всех сторон глядят портреты именитых членов колледжа всех веков, начиная с основательницы – Clare, богатой купеческой вдовы, отдавшей все имение на основание этого колледжа. Ритуал не хуже литургии. Профессора в мантиях. Наш добрый Франклин на глазах строжает; оказывается даже старшим по стажу и предводительствует в процессии. Профессора (и их гости) восходят вкушать на помост, студенты остаются внизу. Студентов раза в два меньше – большинство устраивается как-то иначе (а эти должны были своевременно записаться на ужин). Как нам объясняют, студенты тоже должны быть в своих облачениях, но мир уже на глазах разваливается – они этим пренебрегают. А ведь еще сорок лет назад, говорят нам, студент не имел права выйти на улицу без формы. А теперь вот выяснилось, что каждое второе правило колледжей нарушает права человека, и студенты прекрасно умеют это пускать в ход.

Профессора стоят, и некто еще более главный, чем Франклин (не знаю его чина), произносит по-латыни (из английских фонем) некий субститут молитвы – нечто очень короткое. Когда ужину положено кончиться, подается какой-то невидимый мне знак и все вскакивают – доел не доел – вполне как в солдатской столовой по команде старшины. Тот же главный снова произносит что-то короткое по-латыни. Процессия движется на выход и в некий зал наверху, где все энергично сбрасывают мантии – как кажется, с облегчением – и начинают почти демонстративно вести себя по команде «вольно»: разваливаться в кресле, потягивать вино и т. п.

Гость-американец рассказывает, что в Америке дети преподавателей колледжа на льготных основаниях поступают в тот же колледж. Кембриджские ахают: у них об этом нельзя и подумать – пресса сожрет с костями!

Оксфорд. Встречает Алан Боумэн – главный читатель и издатель виндоландских текстов. Лет 50, весь из энергии, дела, стремительности и какого-то едва-едва выходящего на поверхность юмора. Ноль политесов, ноль туристско-ознакомительного – сразу в лабораторию. В лаборатории бесчисленное количество фрагментов папирусов из Оксиринха (всего их около ста тысяч). А в шкафу – 67 уже изданных ими томов этих папирусов.

Показали нам церу со столь прекрасно видимым на дереве текстом, что я спросил: а откуда вообще известно, что это было писано по воску, а не прямо по дереву? Говорят: обычно отличить можно – остаются, например, небольшие пятнышки воска. Вот вам и теория Поветкина о том, что под воском никаких следов писала не остается.

Спрашиваю Боумэна: «А у вас встречается под воском несколько записей одна поверх другой?» – «Да, бывает и две и три». – «А что делать нам, когда не три, а десятки!» – Почти без улыбки: «Ну, тогда это немного сложнее».

Спросил его также, как было дело с той виндоландской церой, с которой смыли сохранившийся воск (с текстом на нем). «Да ведь не мы же это сделали, – отвечает, – это ляпсус археологов». Выходит, и на англичан бывает такая проруха. Но детали выспрашивать вроде бы неудобно.

«А нельзя ли посмотреть виндоландские записи на деревянных пластинках?» – «А вот этого уже нельзя: все в Британском Музее». Между прочим, дерево, из которого они сделаны (кажется, и церы тоже), – чаще всего береза или, как у нас, липа.

Трояновский сразу же вписался в обстановку лаборатории, мгновенно оказался на приятельской ноге со всеми работающими там молодыми англичанами; легко говорил по-английски.

Среди этих работников маленькая китаянка Сяобо Пань, на вид настолько похожая на щкольницу, что сперва было непонятно, зачем она вообще здесь. А оказалось, что она-то и есть главный специалист по обработке сканированных изображений. И тут же согласилась попробовать обработать файлы Трояновского, раз уж нет возможности по полной программе снять оригинал. Я спросил, сколько дней или недель ей на это потребуется. – «Смогу сделать не раньше, чем завтра к 14 часам».

На мой доклад (во вторник 19-го) пришли Мэри Мак-Роберт, Шеппард, Вера Коннова. Было даже сколько-то студентов. Всего, пожалуй, человек сорок. Поскольку Боумэн и его люди никак со славистикой не связаны, рассказывал главным образом об общих проблемах чтения наших текстов; в особенности же о кодексе и о трудностях со скрытыми текстами. Английский язык, столько лет лежащий у меня без живого употребления, конечно, подзаржавел и стал малость смахивать на Basic; но по ходу рассказа дело пошло легче, особенно когда пришлось поторапливаться, чтобы не затянуть сверх положенного. Однако уж после доклада остро захотелось расслабиться – с кем только возможно, говорил по-русски.

Мэри Мак-Роберт понравилась необычайно; и слушательница прекрасная. По-русски говорит совершенно чисто (про Франклина уже не говорю – у этого русский язык феноменальный).