Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

Заглянул в Ecole Normale. Вход, слава богу, пока еще без военного контроля. В списках и объявлениях на стенах знакомых имен уже практически нет. В бассейнике во внутреннем дворе вода такая мутная и засыпанная листьями, что я в первый момент даже решил, что красных рыбок – les Ernests – уж больше нет. К счастью, постепенно все же проявились: сонные, но есть.

Вечером в гостях у Жана Метейе. Он первый год как на пенсии; но все же сохранил за собой два часа занятий в неделю в Сорбонне. Вот линия жизни прямая и прозрачная как стеклышко: с первого дня работы после Ecole Normale до последнего на одном и том же месте – преподавателем греческого в Сорбонне. Совершенно без карьерных амбиций – так и не стал защищать диссертацию, которая открыла бы путь к профессорству. Из нескольких квартир, которые сменил за целую жизнь, все, кроме одной, не дальше 500 метров от Ecole Normale. Поразительно: 45 лет назад он как-то взялся мне описать, с насмешечкой, конечно, всю свою будущую жизнь. И это было в точности то, что и совершилось! И трудно представить себе человека более мягкого, доброжелательного, заботливого и в то же время спокойно оптимистического, ироничного и не грызомого решительно никакими комплексами.

Перебрали весь выпуск Ecole Normale приема 1955 года (к которому как бы условно приписан и я). Почти все вышли в прошлом году на пенсию. Даже библиотекарем Ecole Normale вместо нашего милейшего Петиманжена теперь некая дама. Про Ажежа что-то больше не слышно; но тут беда еще и в том, что на телевидении и в тому подобных сферах мода на лингвистику ныне уже прошла.

А вот мой энтузиазм в рассказах о том, как меня хорошо принимали в Англии, вызвал одни только усмешечки. «Я вижу, ты забыл первейшее правило, – издевательски-театральным тоном говорит Жан, – что если тебя обласкал англичанин, то думай, пока не разгадаешь, какой коварный план он задумал у тебя за спиной». Я сразу же вспомнил, как в Англии на вопрос «Вы теперь возвращаетесь в Москву?» мне доводилось беззаботно отвечать «Нет, я сейчас еду во Францию» – и наступало тяжкое молчание, как после самой вопиющей бестактности. Так что всю душевность сердечного согласия (Entente Cordiale) испытал, что называется, прямо на себе.

В среду с утра в Лувр (ведь во вторник он был закрыт), хоть и жаль уходить с улиц при таком праздничном, рассиявшемся солнце. Ассирия, Иран, Фаюм, архаичная Греция. Увы, в Лувре острый недостаток средств, уволена часть смотрителей, и поэтому в каждый день недели открыта только какая-то часть залов – по очереди. Чтобы гарантированно увидеть какой-то конкретный зал, нужен не день, а неделя.

Спросил, есть ли у них в музее церы. Отвечают: по крайней мере в экспозиции точно нет.

А к вечеру уже в Лион. Как выяснилось, Ремо Факкани в последний момент от участия в лионском коллоквиуме таки отказался – совершенно так же, как с приездами в Новгород.

Докладывать пришлось два дня подряд – в четверг 28-го (для всех желающих) и в пятницу 1 марта (на коллоквиуме).

Довелось хлебнуть участия в так называемой профессиональной беседе – когда на классическом западном уровне взаимного доброжелательства обсуждаются коллеги со всего света (в данном случае лингвисты). Узнал, что в 1999 г. умер Мартине. Услышал славную дозу дурного про Хомского, Якобсона, Мартине, а затем и едва ли не про всех сколько-нибудь заметных наших. Стали расспрашивать меня, где на Западе я преподавал или читал отдельные лекции. Я по неосторожности отвечал простодушно, но все-таки перечислял не всё, стараясь подавить в себе мелкую гордость от того, что список получался большой. Наиболее активный из обсуждателей откомментировал так: «Ну да, конечно, ведь в России зарплаты близки к нулю. Что же удивительного, что русские соглашаются на любую работу».

Малоприятный рекорд: выяснилось, что я был в Лионе раньше, чем почти все участники коллоквиума родились, – в 1956 году. Особого шарма у Лиона не заметно. Но он просто пухнет от богатства: улицы широченные, мосты огромные, дома вычищенные, трамваи и поезда метро как елочные игрушки – сияющие свежей полировкой, без единой молодежной надписи; станции метро больше похожи на московские, чем на парижские; метро бесшумное (на огромных шинах) и без водителя – можно забраться в нос первого вагона и испытать бесподобное ощущение, что это как бы ты ведешь поезд по туннелю.

Гуляли по городу с Мариной Бобрик. Сильнейшее впечатление – галло-романский музей. Он вписан в тот же склон нависшей над городом горы, что и два римских театра, которые хорошо сохранились и образуют вместе с музеем единый огромный музейный комплекс. Сам музей дышит все тем же городским богатством: невероятно просторен, экспонаты стоят свободно, как в парке. Гора архитектурно использована так, что вошедший в музей начинает двигаться по легкому покату вниз и продолжает это движение, нигде не встречая лестниц, по всему огромному спиралеобразному серпантину музея. Такой себе спуск в подземное царство – как в фильме «Черный Орфей». В конце пути посетитель оказывается уже на много этажей ниже его начала – где-то у подножия горы.

Издалека заметил огромную (примерно метр на полтора) надпись на бронзовой доске и закричал: «Такой красоты надпись я еще не видал никогда!» Подходим и читаем: «la plus belle de toutes les inscriptions romaines qu'on connaît». Бронза, а на ощупь как полированное дерево или кость: вот оно откуда, «aere perennius»! Вот как изумительно бронза может иногда сохраняться; а то ведь часто приходится видеть в музеях бронзу, изъеденную временем, с цветными разводами окислов. Каждая буква величиной сантиметра два, врезана в металл на несколько миллиметров. Идеальная антиква, разве что летящие вправо длиннющие хвосты от Q несколько маньеристские. И просто трудно себе представить, как можно было достичь такой безупречной устойчивости начертаний без штампа, вырезая каждую букву по отдельности. Текст – речь императора Клавдия (родившегося, между прочим, в Лионе) о необходимости предоставления мест в римском сенате главам галльских общин, произнесенная в сенате в 48 г. н. э. (точнее, вторая ее половина, поскольку верх надписи утрачен). И эта речь есть у Тацита! Только Тацит перевел текст, по своему обыкновению, в косвенную речь, а здесь он в подлинном виде. Доску нашел в своем винограднике лионский винодел в 1528 г. А уже в 1529 г. ее купили у него как антикварную ценность за 50 ливров. Боже мой! Это уже в то время! Это вместо того, чтобы перелить на пушку!

А вообще захотелось запереть в этом музее Фоменко, скажем, на неделю – пусть бы только ходил между всеми этими вещами и никуда не мог от них спрятаться…

После одного из заседаний сидели в холле гостиницы, требовали от меня рассказов о лингвистической жизни Парижа в 1956–57 году. Рассказал среди прочего о семинаре Рену, о том, как я назвался лингвистом, а он мне ответил: «Не может быть – вы же хорошо говорите по-французски. Мой учитель Антуан Мейе, как вы, вероятно, знаете, оставил труды по десяткам языков; но ведь он не мог говорить даже по-английски!» Тогда Сильвен Патри рассказал еще одно такое же изустное предание. Мейе ездил читать лекцию в Лейпциг; после лекции должен был возвратиться в Париж, но не смог – просидел на вокзале всю ночь, потому что не знал, как сказать по-немецки то, что говорят кассиру, чтобы купить билет. (Не знаю уж, кто спас его наутро.)