Вильям Смит - Очерки на разных высотах

При такой глубине падения, крутизне склона и в отсутствии какого-либо пологого выноса у ребят практически не было шансов уцелеть. Больше мы ничего сделать не могли. Конечно, теоретически мог рассматриваться и другой вариант — продолжать спуск по сбросам, для того, чтобы выйти к телам погибших. Однако, само по себе это было крайне проблематично — при полном отсутствии видимости и крутизне ледового склона. Приходилось считаться и с тем, что даже если бы смогли как-то преодолеть ледовый сброс, то потом вряд ли мы были бы в состоянии сами выбраться наверх, в полной темноте, вконец обессиленные и замерзшие. При этом было также ясно, что нам вряд ли кто сможет помочь.

Уже начало светать, когда мы, наконец, поднялись к палаткам, где в тревоге провели бессонную ночь наши друзья. Вопросов нам не задавали, по лицам все было ясно. Помогли сбросить кошки и промерзшую обувь, оттерли пальцы на ногах и напоили горячим чаем. Пару часов погрелись-подремали и, как только чуть потеплело снаружи, стали собираться в путь.

Следующие два дня мы спускались по хорошо знакомому гребню. Шли медленно и предельно осторожно — нельзя было допустить ни одного неосторожного движения. Как мне помнится, в те дни во мне не оставалось никаких эмоций — все выгорело. Было совершенно невозможно осознать, что мы остались в живых, но уже никогда не увидим пятерых наших друзей, которые всего лишь несколько дней назад тоже были полны жизни. Все это было за гранью представлений привычного мира. При этом казалось, будто у меня в мозгу поставлен предохранитель, исключающий возможность представить в наглядности все, что произошло. Осталось только что-то вроде замкнутого на себя автомата, который диктовал мне: когда, что и как надо делать. Усталости я не ощущал вовсе и казалось, что могу идти без конца. Я мог только удивляться тому, как после всего происшедшего в предшествующие дни мы были в состоянии исполнять обычную работу альпинистов на маршруте. Как полагалось — поочередно топтались следы, где надо — забивались крючья и налаживалась страховка, подходило время связи — включалась рация. Время от времени приходилось останавливаться, чтобы перекусить или хотя бы попить чаю — все буднично и рутинно.

Наконец, мы спустились в лагерь на Сурковой поляне, где нас ожидали наши друзья, которые последние два дня только и делали, что в бинокли выискивали нас на гребне вверху и без конца подсчитывали — сколько их там осталось? Да еще пытались просмотреть внимательнее след на склоне от падения двойки Репин-Шанин и попытаться найти место, где они могли остановиться — безрезультатно.

В лагере, как только мы сбросили рюкзаки и пуховую одежду, возникло такое ощущение, будто мы возвратились в непривычно теплый мир откуда-то издалека, почти как из холодного и безжалостного космоса. Должен сказать, что сейчас, более, чем через 60 лет, когда я об этом пишу, мне не надо было ничего придумывать про подобные эмоции — достаточно было снова взглянуть на фотографии шестерки «спасателей», сделанные в момент нашего возвращения — там все написано на наших лицах, открытым текстом.

После нашего возвращения оставалось только помянуть погибших друзей, соорудить им обелиск из плитняка, сделать памятную надпись и сворачивать экспедицию — понятно, что в тот сезон ни о каких восхождениях речи быть не могло! Желание было только одно — поскорее домой.

Но не тут-то было — неожиданно из Москвы пришла радиограмма с предписанием от высочайшего начальства: «Всем оставаться на месте и готовиться снова к выходу наверх». Никто из нас ничего не понял, но приказ был категоричным. Еще примерно через неделю до нас добралась комиссия аж из самой Москвы, и нам, наконец, разъяснили, чего от нас ожидали высокие столичные инстанции. В полном изумлении мы узнали, что от нас требуется снова отправиться наверх с тем, чтобы найти доказательства гибели наших ребят. Комиссию возглавлял не кто-нибудь, а замминистра госбезопасности Таджикистан полковник Самиев, а из Москвы ей были приданы два гебиста Кульчев и Лупандин. Оба этих типа выглядели настолько омерзительно, что как-то не сговариваясь, мы их окрестили именами шекспировских персонажей, так сказать, «друзей Гамлета», Гильденстерна и Розенкранца.

Попытки объяснить, что с момента аварии прошло уже больше 10 дней и в принципе никто уже не мог остаться в живых, возымели только один эффект — было проведено собрание партийной ячейки экспедиции (среди участников оказалось три члена партии!), где те же два «гамлетовских друга» объявили, что в Москве им были дадены полномочия вплоть до расстрела на месте — «за саботаж спасательных работ». С такой постановкой вопроса никому из нас как-то не доводилось ранее сталкиваться ни в жизни, ни в горах. Понятное дело, после такого «объявления» все обсуждения прекратились.

На следующее утро мы снова потащились вверх. Сначала привычные два дня подходов под рюкзаками по осыпям и леднику, а потом еще три дня осмотра всех подозрительных неровностей в верхних цирках ледника с выходом на скальные гребни для лучшего обзора окрестностей. И все это на фоне понимания абсолютной бессмыслицы всего этого занятия!

Естественно, что никаких следов наших погибших товарищей обнаружить нам не удалось — нам-то изначально было ясно, что даже близко подойти к предполагаемым местам их падения было невозможно. Если быть более точным — это было бы сопряжено с риском, приемлемым лишь в тех случаях, когда речь идет о спасении людей. Наш случай был совсем иной: начальству нужны были доказательства гибели — ради этого никто из нас не собирался себя подвергать даже малейшему риску. В базовый лагерь мы вернулись в отвратительном настроении, но, что называется, «с чувством выполненного долга».

Там вскоре выяснились подлинные причины, почему в Москве были так обеспокоены несчастными случаями, произошедшими в нашей экспедиции. Дело в том, что бдительные товарищи в высоких кабинетах госбезопасности решили проверить, действительно ли Алексей Романович и Вадим Михайлов, эти два секретных сотрудника сверхсекретного ядерного учреждения, погибли в горах, как утверждалось в нашей радиограмме? А вдруг это все не так, а на самом деле они «смылись» в Афганистан, прихватив с собой все стратегические секреты? Ведь от ущелья Гармо до Афганистана было чуть более 70 км по прямой — «рукой подать» по московским меркам. Правда, по дороге надо было бы перевалить через три горных хребта, типа Главного Кавказского с высотами выше 5000 м, пройти километров 30—40 по изрезанным трещинами ледникам и переправиться через несколько бурных горных рек без каких-либо мостов. Естественно, никаких троп по этому пути проложено не было, но, видимо, в Москве все эти препятствия не посчитали серьезными.