Жан Делаборд - На краю земли. (Огненная Земля и Патагония)

«Индиос, индиос», — неожиданно крикнул один из матро-сов, молча стоявших у поручней, и указал на лодку; она приближалась к нам от еще более отдаленного и менее четко различимого побережья, чем остров Сан-Педро.

Под дождем с непокрытой головой юноша и две женщины медленно и осторожно гребли длинными, узкими веслами, стоя на азиатский манер лицом вперед; несколько детей с растрепанными черными волосами сидели на корточках под навесом по щиколотку в воде, набравшейся в лодку. Они подплыли к борту нашего корабля, им бросили канат. Они привязали свою лодку и долгих два часа сидели в ней молча, почти неподвижно, обратив к нам лица с тем немым выражением ожидания и неопределенного любопытства, которое мы замечали позже у всех встречавшихся нам индейцев.

Они знали, что «Микальви» не только помогает персоналу маяков и немногим колонистам здесь, вдоль удаленного побережья на краю земли, но также по возможности заботится о кочующих индейцах и отвозит больных в морской госпиталь в Пунта-Аренас. Поэтому они приближались к па= роходу без страха, но и без радости, как дитя приближается к тому, кого оно не знает, но о ком ему говорили хорошее.

Не желая быть просто попрошайками, индейцы безмолвно предлагали свои немудреные предметы обмена: cholgas (чолгас) или choros (чорос) — громадные съедобные ракушки, морских ежей, тоже огромных размеров, и маленькие, сплетенные индеанками тростниковые корзиночки, которые они подавали на длинных жердях.

Мы хорошо знали, чего они ожидали от нас, и бросали им хлеб, сигареты и старую одежду, которые они ловили или роняли в воду, а затем молча подбирали. Только изредка их лица с прилипшими мокрыми прядями черных волос кривились в подобие улыбки, так что раскосые глаза почти совсем исчезали в складках кожи. Одна из женщин, по-видимому, напудрилась и под ее мокрыми волосами Горгоны, казалось, была надета фиолетово-розовая маска, кашицей отложившаяся в морщинах. В серьезности этих лиц, особенно детских, в тишине собравшихся в лодках людей было столько подавленности, что к горлу подступал комок.

Наконец-то нам удалось несколько ближе, чем при первой мимолетной встрече, наблюдать индейцев племени алакалуф, за чьим долгим путем к полному вымиранию мы следили по сообщениям этнографов и путешественников, опасаясь, что приедем слишком поздно. Так почти и случилось, потому что, когда появилась и причалила вторая лодка, а за ней третья, оказалось, что здесь собрались почти все оставшиеся в живых из племени алакалуф.

Около шестидесяти индейцев алакалуф, еще обитающих сейчас вдоль побережья Западной Патагонии, и двадцать — тридцать человек их родичей яганов на юге Огненной Земли — вот все, что осталось от кану-индеанс, прибрежных индейцев, которые в прежнее время тысячами бороздили водные просторы Патагонии и Огненной Земли и произвели такое сильное впечатление на Магеллана, Сармьенто и Дрейка, а позднее на Дарвина. Костры, постоянно горевшие в их кану и на побережье, были так многочисленны, что первые моряки, появившиеся в этой стране, назвали ее землей огней, хотя туман, дождь, снег и ураган для нее более характерны.

Вначале подступиться к этим индейцам было довольно трудно. Первых белых они встретили в своих водах не с восторгом, которого те, возможно, ожидали, а градом стрел и воинственным кличем, напомнившим Дарвину рев животных; сходству, несомненно, способствовала и устрашающая боевая раскраска индейцев. Затем, естественно, взялись за оружие белые, ибо они пришли, чтобы найти новый надежный морской путь из одного океана в другой, а отнюдь не для изучения народа, сохранившегося со времен каменного века. К тому же обычаи индейцев вызывали у белых глубокое отвращение. Поэтому временами на этих уединенных берегах происходили зверские побоища.

Все больше и больше европейцев проезжали через страну прибрежных индейцев, пока наконец Панамский канал не открыл для мореплавания более короткий и удобный путь. «Дикари» теперь уже не умирали от руки белых, а гибли от простого общения с ними, так как первым подарком последователей Магеллана к празднику примирения востока с западом были алкоголь и сифилис, что стало смертным приговором индейцам. Позже моряки с востока прибавили к этим подаркам еще и другие — старую одежду, которой индейцы так гордились, что никогда ее с себя не снимали и сушили на своем теле от дождя до дождя; поэтому вскоре к венерическим заболеваниям и болезням печени прибавилась скоротечная чахотка.

Несколько десятков лет тому назад чилийское правительство неожиданно обратило внимание на неизбежность скорого исчезновения старейшей народности республики, именно этой горсточки индейцев на крайнем юге Земли. Результатом проявленной тревоги о судьбе индейцев явилось создание вспомогательной станции на восточном побережье необитаемого скалистого острова Веллингтон. Ей было присвоено поэтическое название Пуэрто-Эдем — земной рай. Вся станция состоит из одного блокгауза, в котором живет ефрейтор авиации с семьей (первоначально здесь предусматривалось построить метеорологическую станцию для гидроавиационной линии, восстановленной после трагических попыток полететь на Огненную Землю). Этот ефрейтор распределяет среди индейцев алакалуф медикаменты и продовольствие. Но результаты проявленного милосердия оказались обратными тем, которых ждали. Последние алакалуф обрели уверенность в том, что могут жить в Пуэрто-Эдем бесплатно и легко. Свои тольдо — круглые палатки из согнутых ветвей с наброшенными сверху тюленьими шкурами — они поставили вблизи станции на берегу. Прежде такие палатки служили им временным убежищем, где они укрывались по возвращении из поездок на лодках по фиордам и каналам. Теперь они перешли от кочевой жизни рыбаков к оседлому безделью.

Мужчины, женщины и дети праздно сидят в низких палатках вокруг огня, в золе которого пекутся толстые чолгас. Многочисленные собаки, помогавшие раньше индейцам при ловле выдр, тоже остались без дела и рыскают вокруг в поисках драк. Но индейцы держат их при себе и проявляют к ним трогательную привязанность, как бы связывая их со своим прошлым.

В едком дыму, от которого щиплет глаза, першит в горле и в носу, сидят мужчины на старых проржавленных кроватях и китовых позвонках, подобранных на берегу, широких и высоких, как табуретки. Говорят тихо и монотонно на языке, похожем на кашель, в котором гортанные звуки наталкиваются друг на друга. Бесформенные, как призраки, женщины сидят на корточках вокруг огня в когда-то белых, длинных, похожих на ночные сорочки одеждах, опершись локтями на высоко поднятые колени, и наблюдают, как пекутся ракушки, засунутые в раскаленную золу. В каком-нибудь темном углу за железными кроватями и ящиками, составляющими всю мебель, играют вместе с собаками растрепанные, неухоженные дети. Временами среди собак неожиданно вспыхивает драка, сопровождающаяся воем и жалобным визгом; индеанка, не глядя, прекращает свалку ударами палки. Каждая женщина имеет это важное оружие, длина которого приблизительно соответствует радиусу палатки, и этот скипетр в руках жалких, засаленных королев тольдо на мгновение водворяет мир в их королевстве.