Питер Акройд - Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Джонсон был выдающейся фигурой XVIII века. Едва ли он смог бы достичь аналогичных успехов в другом столетии. Присущая ему меланхоличность не была чем-то новым в обществе тех лет, однако уныние в сочетании с душевным расстройством характерно именно для времени, когда творили Кристофер Смарт, Уильям Купер и правил Георг III. Как и Купер, Джонсон считал, что ему грозят вечные муки; он принимал опиум в больших дозах, всерьез желал оказаться в заключении и получить наказание розгами за свои прегрешения. Возникшая в те времена мода на литературу о путешествиях стала для Джонсона новым развлечением. Первая изданная им работа в этом жанре – перевод книги португальского католического миссионера Иеронима Лобо «Путешествие в Абиссинию» (A Voyage to Abyssinia). До конца жизни Джонсон сохранял интерес ко всему экзотическому и неизведанному.

По всей видимости, Джонсон ассоциировался с XVIII века в том числе благодаря своей чрезвычайной эксцентричности. Гравюры Хогарта, а также произведения Генри Филдинга и Лоуренса Стерна служат бесспорным доказательством повышенного интереса к подобным странным персонажам. В работах художников и писателей Лондон становится своего рода сценой для пантомим и маскарадов, наводненной гротескными персонажами. Самый известный биограф Джонсона Джеймс Босуэлл [159] Босуэлл Джеймс (1740–1795) – шотландский писатель и мемуарист, автор двухтомной биографии «Жизнь Сэмюэла Джонсона». Эту книгу называют величайшей биографией на английском языке. пишет о нем: «Когда он разговаривал или просто сидел в кресле, погрузившись в задумчивость, он наклонял голову на правое плечо и слегка потряхивал ею, покачиваясь корпусом взад-вперед и потирая ладонью левое колено сообразно движению тела». В перерывах между репликами «он издавал различные звуки, иногда будто жевал что-то, подобно жвачному животному, или посвистывал, иногда цокал языком, а иногда кудахтал, словно курица-наседка…».

Походка Джонсона напоминала «поступь закованного в кандалы узника; верхом он ездил, отпустив поводья, позволяя лошади под собой нести себя, словно воздушный шар». Во время прогулок он непременно вилял из стороны в сторону, двигаясь зигзагом, и имел навязчивую привычку дотрагиваться до всех почтовых ящиков, которые попадались ему на пути; если он случайно пропускал хотя бы один, то спешил вернуться и похлопать по нему. Он вполне мог остановиться посреди оживленной улицы и вскинуть руки над головой; прежде чем переступить порог, он имел обыкновение крутануться вокруг своей оси и совершить внезапный прыжок. Он с удовольствием катался с гор и лазал по деревьям. У Джонсона было множество глубоких шрамов от перенесенной в детстве золотухи; он одевался неопрятно, часто грязно и неряшливо. Его можно считать образчиком человеческого характера XVIII века, стремление познать который росло день ото дня.

Это столетие ознаменовалось зарождением подлинного интереса к чтению со стороны новой прослойки грамотных людей, среди которых были и представители рабочего класса. Французский обозреватель Сесар Франсуа де Соссюр писал в 1750-х годах, что «рабочий люд обычно начинает день в кофейне, куда приходит, чтобы прочитать последние новости». В попытке освоить правила хорошего тона, научиться носить платье и грамотно говорить подробнейшим образом изучались всевозможные руководства и даже романы; огромным спросом пользовались образовательные книги по практическим вопросам – торговле и сельскому хозяйству. Спустя два года после окончания работы над словарем Джонсон принялся убеждать руководство газеты London Chronicle печатать обзоры книг. По словам самого Джонсона, это была «эпоха авторов». Он, разумеется, был самым популярным. Отчасти этим объясняется главная причина его легендарности.

Стиль словаря – одновременно высокопарный и безапелляционный – частично объясняет успех книги. Джонсону и самому порой приходилось вести себя «по-джонсоновски». Однажды, говоря о драматической литературе, он заметил, что «для пробуждения сентиментальности в ней недостает остроумия», а затем поправился, добавив, что «ей не хватает живости, чтобы удержаться от морального разложения». Когда он говорил о ком-то: «Эта дама обладает зачатками здравого смысла», эти слова вызывали всеобщий смех, при этом Джонсон приходил в негодование, а затем мрачно продолжал: «Я говорю лишь о том, что эта дама по сути своей благоразумна». В XVIII веке можно было не только определить принадлежность высказывания к тому или иному регистру речи, но и научиться воспроизводить тот или иной регистр. Словарь был призван служить как дидактическим, так и творческим целям, что полностью соответствовало духу времени.

Готовясь к работе над словарем, Джонсон непрерывно читал, выбирая книги по наитию. В этом смысле он был совершенно «всеяден» и порой буквально разрывал новые издания [160] В XVIII в. книги по формату походили на разрезные газеты – чтобы приступить к чтению, следовало воспользоваться ножом для разрезания бумаги. Джонсон, по всей видимости, так торопился, что не разрезал, а разрывал склеенные страницы новой книги. , стремясь как можно скорее поглотить их содержание. Когда Джонсону попадалось слово, которое ему нравилось или которое он искал, он подчеркивал его и помечал его контекст. Его небольшая, а порой изрядно потрепанная свита помощников – иногда их было четверо, порой шестеро – занимала комнату на верхнем этаже его дома на Гоу-сквер, где они размещались за столами, словно клерки в счетной конторе. Сам Джонсон сидел в старинном кресле, прислоненном к стене, поскольку у кресла уцелели лишь три ножки и один подлокотник.

Завершив работу, Джонсон передавал книгу одному из своих компаньонов, который принимался переписывать выделенные фрагменты на отдельные листы размером ин-кварто; когда на листе во всю длину появлялся записанный в колонку список источников, его разрезали на отдельные полоски и распределяли по «корзинам». В первом издании законченного труда насчитывалось 40 000 слов и более 110 000 цитат. Метод, избранный Джонсоном для работы со столь неподатливым материалом, был исключительно прагматичным и явно выигрывал по сравнению с долгими дискуссиями, которые вели ученые мужи Парижа и Флоренции, составляя собственные национальные словари [161] Французская академия разрабатывала словарь французского языка (фр. Dictionnaire de l’Académie française ) в течение более полувека: на его составление ушло 45 лет и еще 18 лет труд редактировали. Академия делла Круска вела работу над словарем итальянского языка (итал. Vocabolario degli Accademici della Crusca ) более 20 лет. Джонсону же понадобилось всего семь лет. . Кроме того, словарь для Джонсона был делом всей его жизни, которое ограждало его от безделья, а следовательно, и от меланхолии. По его словам, он продолжал писать «в минуты беспокойства и рассеянности, в болезни и в горести», при этом величие этого труда, который занимал все мысли автора, возвышало Джонсона над всеми земными невзгодами.