Рафаэль Жерусальми - Братство охотников за книгами

Франсуа, который так и остался стоять, разинув рот, увидел, как к нему приближается эмир.

— Теперь ты, поэт.

Инструменты стихли.

Хотя Вийона переодели в длинное египетское платье и нацепили ему на ноги туфли без задника и каблука, он настоял, чтобы ему оставили треуголку. Он изобразил сомнительный реверанс, который длился гораздо дольше, чем подобало по правилам этикета, и от этого казался не почтительным, а издевательским. К тому же его извечная ухмылка придала поклону двусмысленность, и публика, вынужденная смотреть на это явно утрированное приветствие, почувствовала себя не в своей тарелке. Эмир выказывал признаки раздражения. Наступила полная тишина. Подметя пол своей треуголкой, Вийон наконец медленно выпрямился, встретив пристальный взгляд тирана. Черные глаза владыки сияли таким же ярким светом, как у Гийома Шартье. В шлеме или чалме, с благосклонным или высокомерным выражением лица, с холеной бородой или гладко выбритым подбородком, прелат он или рыцарь, тайный агент или сборщик налогов, с разными титулами и в разных обличьях — все это как будто один и тот же человек. Вчера у него была бледная физиономия епископа, сегодня — розовые щеки жирного эмира. Но это все равно он, по-прежнему он. Вийон сражается с ним, какую бы тот ни надел личину, и теперь вновь собирается с ним сразиться. Эмир не глупее Франсуа. Он тоже под любезной маской чужестранца увидел эту вспышку в глазах и насмешку в углах губ. Но он укрощал и не таких строптивцев. Этот ничем не отличается от прочих.

Публика, чувствуя, как растет напряжение, с нетерпением ждала продолжения состязания, обещавшего быть не менее увлекательным, чем недавняя схватка врукопашную.

— Эту балладу я буду декламировать по-французски.

Эмир выдержал удар, не моргнув глазом. Больше никто из присутствовавших не понял, что хотел сказать француз.

Декламируя строки «Баллады повешенных», Франсуа раскачивался, повинуясь их ритму. Просодия французского стихосложения, мягкость языка, колдовская интонация, выразительные жесты легких рук — все это вместе, казалось, убаюкивало аудиторию и так разнилось с тем, что происходило до сих пор на грубой пирушке! Эхом перекликались рифмы, скользили по обивке на стенах, между столами, по канделябрам. Мелодичная мольба бедного трубадура и гордость приговоренного к смерти, словно это сам Вийон отдавал себя в жертву палачу, не оставили эмира равнодушным.

Поняв, что рыба на крючке, Франсуа натянул удочку. Он повысил голос, усилил жестикуляцию, еще заметнее сделался резкий выговор парижского предместья. Словно одним взмахом руки, Вийон перенес публику в Париж, необычный Париж, Париж, уверенный в своей гениальности и своих чарах. Ритмичное звучание стихов было подобно путешествию по реке. Поэтические обороты прочерчивали излучины в сердцах слушателей, как Сена прокладывает себе путь в ложбинах.

На исходе последней строфы, произнесенной серьезно и неторопливо, воды реки разлились широким устьем, впадая в океан тишины. Вийон завершил печальную декламацию и улыбнулся, запрокинув голову вверх, не сомневаясь в произведенном эффекте. Его стихи некогда покоряли пьяниц и шлюх, кабатчиков, могильщиков, извозчиков, придворных и нотариусов, которые разбирались в стихосложении и просодии ничуть не лучше, чем эмир и его подручные. Сила баллады не в витиеватом многословии и не в утонченных рифмах, а в голосе, который говорит, поет, ласкает. Именно он сводит людей, как мосты. Или как протянутые руки.

Публика замерла в тревожном ожидании. Эмир понимал, что зал покорён. Лучше явить милосердие к этому заключенному; добрым человеколюбивым правителем казаться куда выгоднее, нежели жестоким деспотом. Что даст ему, эмиру, казнь поэта? Не стоит портить такой замечательный вечер. Он с воодушевлением зааплодировал; окружение, настороженно следившее за его реакцией, взорвалось восторженными возгласами. Не правда ли, эмир — человек с прекрасным вкусом?

В центр зала вышли китайские акробаты. Уведенный за кулисы Франсуа перевел дыхание. Каждый раз он поражался, какое впечатление производит его декламация на самые грубые души. Простые слова, плавные интонации, пленительная музыка, ненавязчивая ритмичность волновали людей сильнее, чем какая-нибудь напыщенная театральная тирада или пламенная речь трибуна. Рондо, вызвавшие гнев судейских, не раз спасали его от виселицы. Церковников они пугали куда сильнее, чем кинжал на его ремне. Вот почему он оттачивал свое поэтическое дарование, как точат лезвие. Но достаточно ли оно остро, чтобы перерезать веревку, до сих пор связывавшую его с Шартье? Чтобы рассечь ткань, сотканную из хитрости и коварства, натянутую от Назарета до Флоренции, — ткань, за которой не видно его истинной судьбы?

Выходя из зала, Франсуа заметил среди гостей знакомый силуэт. Издалека ему не удалось как следует разглядеть черты лица, но человек весьма выделялся из толпы в однообразных восточных одеждах. Пестрые побрякушки, широкая шляпа с плюмажем — это был нелепый наряд итальянского дворянина.

На следующий день Колен и Франсуа вновь предстали перед трибуналом. За креслом кади стоял темноглазый мамелюк, заросший волосами, как дикарь. К его шлему была припаяна медная остроконечная пластина, закрывавшая нос и словно делившая надвое взгляд. Воин презрительно разглядывал обвиняемых, измеряя их, как снимающий мерки гробовщик. Когда Колен, в свою очередь, смерил мамелюка взглядом с головы до ног, тот ткнул его саблей прямо в живот. Колен радостно выпрямился, предвкушая хорошую потасовку. Но мамелюк сдержался. Больше всего его раздражала наглая ухмылка второго француза. Из-под нелепой треуголки он так дерзко разглядывал стражника, что тот начал терять самообладание. Судя по всему, негодяя было не удивить ни видом вооруженного воина, ни одеяниями судей. И он их явно не боялся, раз держался так вызывающе перед представителем халифа.

А вот кади на сей раз вел себя довольно любезно. Франсуа было знакомо такое выражение лица: снисходительное, даже доброжелательное. Оно, как ни странно, нередко встречается у тех, кто держит в своих руках чужую жизнь или смерть. Как и во время первого судебного заседания, прежде чем поднять голову и заговорить, судья долго и внимательно рассматривал лежавшие перед ним документы. Ткнув пальцем в один из параграфов, он показал его воину, тот кивнул головой в знак согласия.