Оливье Гез - Исчезновение Йозефа Менгеле

Ночь опустилась на Эльдорадо. Ужинают Менгеле в молчании. Сын внимательно смотрит, как отец, чужой ему человек, протыкает яичный желток и со вкусом макает в эту жижу хлеб. Остатки шпината висят на его усах. «Папа, а ты убивал? Пытал младенцев и бросал их живыми в огонь?» – внезапно спрашивает Рольф. Менгеле выпрямляется, испепеляя его взглядом. Клянется, что никому и никогда не причинял зла, только исполнял долг солдата и ученого. Пилоту, сбросившему бомбы на вражеские города, общественность ничего не инкриминирует, наоборот – его чествуют как героя. Так за что же все ополчились на него? Между прочим, немцы вовсе не были против, и папа римский тоже. Как несправедливо и гнусно! – говорит Менгеле. Он, подобно народному хирургу, работал для защиты арийской расы в вечности и ради благоденствия общества. Индивидуум не принимался в расчет.

Побагровевший старик вдруг вскакивает и орет: «Ты, мой единственный сын, веришь этим пакостям, что обо мне пишут! Ты сам всего лишь мелкий буржуа, наслушавшийся твоего отчима-идиота, начитавшийся учебников по правоведению и газет, как и все твое смердящее поколение. Эта история выше вашего понимания, так оставьте старших в покое и извольте их уважать! Я не делал ничего плохого, слышишь ты, Рольф?»

Всему конец. После двух дней и двух ночей непрерывных споров Рольф отступает. Его отец уперт, неисправим и зловреден; военный преступник, преступник против человечества, не желающий раскаяться. Да, с этим покончено, говорит Рольф сам себе, и дольше здесь оставаться не имеет смысла: прогулки, фото с семейством Боссерт и пикник на пляже в Бертиоге – обычное лицемерие. Он уезжает раньше намеченного срока. В аэропорту отец шепчет ему мимоходом, что надеется повидаться снова.

Рольф уходит в зону регистрации.

Менгеле воспринял приезд сына как свою победу, а его благодушие последних дней – как свое оправдание после грозового начала. Рольфу удалось вдохнуть в него немножко жизнерадостности, но через четыре, пять, шесть дней после его отъезда он все еще не получил весточки, что тот благополучно вернулся. Что, если его арестовали в Рио? По прилете в Германию? Менгеле так старался отговорить его предъявлять настоящий паспорт, когда тот вернется в Европу. Он забрасывает его паническими письмами, проглатывает газеты, встревоженно слушает и смотрит выпуски новостей: быть может, сын Ангела смерти был задержан по возвращении из Бразилии. Менгеле измучил сам себя, изгрыз все ногти, пока лишь месяц спустя Зедльмайер не успокоил его. Визит Рольфа ничего не изменил. Маленький негодяй. Менгеле оскорблен; им снова овладевают опустошенность и меланхолия. Боссерт советует ему перебраться в квартал поприветливей, но он не хочет уезжать из Эльдорадо – ведь здесь никому в голову не придет разыскивать самого страшного военного преступника человечества. Да и, кстати, нет ни желания, ни сил осваиваться в новом окружении.

И еще Эльза – она ведь тоже здесь, в Эльдорадо. Эльза – она ведь пылинки с него сдувает и опекает, как мать родная, изо дня в день. Эльза, которую он приучает к классической музыке, латыни и греческому, Эльза, которой он преподносит шали, золотой браслет и другие щедрые подарки, купленные на деньги от Карла-Хайнца или выручку от продажи студии в Сан-Паулу. Ему больно, когда после рабочей недели его горничная подкрашивает губы красной помадой, встав на цыпочки перед зеркалом в ванной, готовясь пойти на свидание с другими. Когда по утрам Эльза варит кофе, ему часто кажется, что он видит Ирену: обе женщины со спины похожи, худые бедра, волосы рыжеватого оттенка, волнистые, собранные в шиньон. Эльза привязалась к дону Педро, он напоминает ей отца, умершего, когда ей было всего пятнадцать. С ней он добр, благовоспитан, так не похож на вечно пьяных грубиянов, какими кишит квартал.

Дон Педро идет с ней на свадьбу ее сестры. Он отказывается позировать для фотографий, но охотно танцует с молодой женщиной, так тесно прижавшейся к его хрупкому тельцу, что он чувствует в ее дыхании запах лайма и кашасы. Старик желает ее: незадолго до полуночи Менгеле, сославшись на недомогание, внезапную боль в спине и резкий прострел в ноге, просит ее отвезти его домой.

Она массирует иссохшую плоть дона Педро. У него боли в правой ляжке. Когда простушка смущенно кладет туда руку, Менгеле перекладывает ее себе на член. Она возмущается – «для виду», думает он, сжав ей запястье, – потом подчиняется, все еще тревожась, как получше угодить дону Педро, и чуть-чуть трогает его стебелек, поглаживая его сперва нежно, потом посильнее, но тот не разбухает – наоборот, скрючивается как улитка. Менгеле настаивает: «мягонько», «побыстрей», – но не возбуждается. Катастрофа. Горничная гладит его по волосам и качает, как сына, которого у нее нет: да, этой ночью она готова спать в постели дона Педро.

Следующим утром он предлагает Эльзе переехать жить к нему. Она отказывается: «Так не делается, дон Педро, что скажут соседи, а моя матушка? Мы семья бедная, но уважаемая». Или уж только при условии, что он на ней женится.

«Нет, невозможно, невозможно», – растерянно лепечет Менгеле, плача навзрыд. Он бы с радостью, да, как божественно было бы взять в жены эту нежную и деликатную женщину, которая скрасила бы его последние годы, но ей ведь не объяснишь, что он умирает со страху – как показать государственному служащему коммуны Эльдорадо фальшивые документы на имя Герхарда? В слезах и Эльза, она трижды осеняет себя крестом, а потом закрывает руками лицо. Если ему нечего добавить и он не в силах даже дать хоть какое-то объяснение, она уйдет, она ведь не шлюха. Дон Педро – человек достойный, но ему придется нанимать новую служанку.

Старый нацист не может потерять последнего союзника. Он приходит к ее матери, клянется повысить Эльзе плату и сулит ей золотые горы, он опускается на колени и молит ее, сложив на вздымающейся груди руки: уговорите вашу дочь снова у меня работать. «Тогда женитесь». Чертовы условности! Подлое католичество! Менгеле в отчаянии. Он преследует их, бродит вокруг их лачуги, рыдая, стоная, моля. Определенно, дон Педро весьма странный старик. Мать говорит дочери, что он совсем спятил, и советует держаться от него подальше. В октябре 1978 года Эльза признается Менгеле, что выходит замуж и ему лучше оставить ее в покое. Убитый горем, он заклинает ее передумать: ни один мужчина не станет заботиться о ней лучше его, – но она и слышать не хочет. «Значит, я скоро умру», – шепчет дон Педро.

Уход Эльзы добивает его.

Хрупкое здоровье Менгеле быстро ухудшается, несмотря на приход новой горничной – Инес: она ночует в хижине, стоящей в саду. Его тело слабеет: крапивная лихорадка, опоясывающий лишай и печеночные колики. У него больше нет аппетита, он худеет на глазах, жизнь лишилась всякого смысла, и одиночество – пытка, все битвы проиграны, пишет он Зедльмайеру, и коль скоро все его бросили, на сей раз он готов покончить с собой. Ночи полны жестоких болей, в грудной клетке так тесно, там резкие, острые колики, он будто сейчас задохнется. Встав на колени, закрыв глаза, он перед сном бормочет латинскую молитву, которой в детстве учил его отец, чтоб убаюкать: procul recedant somnia, et noctium phantasmata, да отступятся от нас кошмары и химеры тьмы. Но ничто не в силах спасти его душу и облегчить муки. Менгеле лишается сна. Он, точно дитя, просит Инес оставлять свет в большой комнате и заходит к ней в хибарку пожелать спокойной ночи, а вот если бы она только согласилась прилечь рядом, он, может, и отдохнул бы несколько часов. Иногда ему слышатся голоса, и он всю ночь бродит по бунгало, как сомнамбула в поисках призраков. Это рыщет само безумие. Днем он натыкается на мебель и, один, шепчет себе под нос: Рольф, Ирена, папа. У него нет сил даже пойти на рождественский ужин к Боссертам. Музикус, принеся наутро 25 декабря оставшееся мясо и кусок пирога, находит его мертвенно-бледным, задремавшим в луже мочи и экскрементов. На ночном столике – пачка суппозиториев, обрезки ногтей, поздравительная открытка. Это Зедльмайер: он желает Менгеле счастливого 1979 года и извещает, что несколько месяцев назад тот стал дедушкой. Рольф не присылал ему уведомительного письма о рождении своего сына.