Анна Субботина - Лук для дочери маркграфа

Близость каменной громады странным образом успокаивала. Ночью, когда голоса стихали до шёпота, а в лесу умолкали птицы, ему казалось, что замок гудит, и этот неслышный ушам звук отзывался где-то в костях и окутывал глубоким сонным спокойствием. Но сейчас мысли о том, что камни, с такой заботой сложенные в несокрушимые стены, лягут под колёса телег, не давала покоя. Сквозь шелест дождя слышался глухой голос маркграфа: «Раздели нас — и мы оба падём».

Умом Такко понимал, что крепкий замок, скорее всего, простоит не один год. Пока жив Оллард, никто не отнимет у него семейные владения, а там, глядишь, и вправду появятся наследники, которые захотят сберечь родовое гнездо. Ещё яснее было, что замок — вообще не его ума дело; сколько их разрушено и перестроено, сколько знатных родов вымерли или разорились, ему-то что? Гости уедут, он заберёт свои три марки и уйдёт… даже если на деле заплатят втрое меньше, всё равно неплохо.

Но перед глазами упорно всплывала лестница, закрученная против солнца, и призрачная вереница людей, сложивших здесь свои кости. Следом непрошеным гостем явилась лестница в отцовском доме, и оказалось, что Такко помнит каждую трещинку, каждую извилину узора на широких дубовых ступенях. И совсем уж некстати вспомнилось, что у отца тоже нет других наследников, кроме него, и, верно, уже не будет.

«Раздели нас — и мы оба падём».

Ковш холодной воды из водосборной бочки, вылитый на затылок, прогнал ненужные мысли. Ежась от капель, падающих за воротник с отросших волос, Такко прошёлся по двору. Воздух был свеж, розы пахли сладко и нежно. Он дошёл до западной стены, даже в густых сумерках белевшей потёками раствора. За ней лежало кладбище, сквозь которое вилась короткая дорога к озеру. Только стоит ли разгадывать здешние тайны, если им всё равно суждено быть забытыми, если разгадки никому не нужны?..

Следующие дни были ясными, и гости по несколько часов катались по округе: маркграф показывал им щедрые заливные луга, поля и сады, хвалясь обширными владениями и порядком, в котором они содержались. Вечерами пировали; арфа и смех звенели сквозь распахнутые окна, и на кухне уже прикидывали, сколько телят зарежут, когда будут праздновать помолвку, достанет ли в погребах доброго вина и будут ли господа на радостях раздаривать полновесное серебро или обойдутся медяками.

Катерина, казалось, вообще перестала есть и спать, так часто её видели во дворе, в кухне, в конюшне — везде, где шла работа. Запас поручений и придирок у неё был неисчерпаем; она желала принять гостей как можно лучше. Такко даже видел, как вечером нянька заходила в конюшню, прокравшись мимо каморки Берта, а утром в углах кормушек нашлись листья щавеля. Он не особенно разбирался в местных обрядах, но знал, что подслащённым щавелём привечают лошадей желанных женихов: то ли заговаривают, чтобы непременно вернулись за невестой, то ли испытывают, будет ли счастье молодым. Тот, кто творил нехитрый ритуал, не поленился набрать самых нежных листочков, ещё не скопивших кислоты, и хорошенько перемешать их со сладким сеном. Кто творил, было ясно — по сияющим глазам Катерины было видно, как она рада скорому сговору. Такко повертел в руках листочки, раздумывая, не сказать ли маркграфу — приворотные заговоры дело серьёзное, совсем не то, что защитные! — и решил не беспокоить его лишний раз. Тем более помолвка — дело решённое и состоится без всяких заговоров, а у него и без того хватало работы.

Сегодня они с Арном расставили во дворе щиты и развесили мишени. Братья рассказали, что накануне в оружейной состязались на мечах, и Оллард не уступил победу гостям. Те решили дать ответ в стрельбе, и назавтра со двора разогнали всех любопытных, чтобы не отвлекали стрелков.

Агнет и Катерина наблюдали со скамьи, нарочно переставленной поближе, и невозможно было понять, кому они желают победы. Такко смотрел за состязанием сквозь щели в ставнях конюшни, сразу и безоговорочно поставив на Олларда: не будет удачи в стрельбе тому, кто, подобно Фредрику, содержит оружие кое-как, а ещё в пользу Олларда говорили верная рука и зоркий глаз, которыми он, сборщик тонких механизмов, без сомнения обладал.

Оллард действительно стрелял метко. Он с силой натягивал тетиву и резко отпускал; стрелы с треском вонзались в деревянный щит, из-под наконечника летели щепки и соломенная труха. Такко даже пожалел, что ни с кем не побился об заклад об исходе поединка: ставить ему было нечего, кроме собственного лука, но дело было выигрышное, мог бы рискнуть.

Оллард стоял, по обыкновению кривя губы в лёгкой усмешке и поглаживая тугой лук.

— В стрельбе нет ничего сложного, — пояснял он своим противникам, не скрывающим, что раздосадованы проигрышем. — Для этого не нужны ни сила, ни высокий рост. Даже моя дочь преуспевает в этом нехитром занятии.

По его знаку Агнет, всё это время следившая за состязанием со скамьи, поднялась. На левой руке у неё красовалась перчатка, на правой — защитная накладка, — и когда она успела их надеть? Катерина подала ей лук, Агнет уверенно натянула — точно как учили: одним плавным движением привела тетиву к скуле, чуть задержала, выцеливая, и аккуратно отпустила. Стрела воткнулась, конечно, не в середину мишени, но и не с краю. Выстрел был хорош: тетива не сорвалась, не ударила по руке, и стрела летела сильно и ровно. Гости восхищённо переглянулись, Оллард торжествующе притянул Агнет к себе, а Такко наконец перевёл дыхание. Пусть Агнет стреляла из своего смешного лука всего-то с десяти шагов, пусть это был единственный выстрел, после которого она снова опустилась на скамью рядом с Катериной, но она всё сделала правильно.

Шагах в тридцати от северной стены были высажены кустарники, за которыми прятались хозяйственные постройки. Здесь, отыскав укромный уголок, Такко с маленьким Уллем мыли лошадей: окатывали согретой на солнце водой, взъерошивали шерсть, выполаскивая пот и пыль, и плотно оглаживали ладонями, отжимая воду. За стеной зелени можно было скинуть рубахи, разуться, закатать штаны и окатывать водой не столько лошадей, сколько друг друга. Такко потешался от души: с непроницаемым лицом выговаривал Уллю за визг, напоминал, сколь высока честь мыть хозяйских коней, как важно совершать это действие в молчании, и тут же метал ковш воды мальчишке в лицо. Наконец Улль, обессиленный беззвучным хохотом, осел под старой яблоней, не выпуская щёток; Такко с пустым ковшом уселся рядом, и оба, блаженно откинувшись на шершавый ствол, уставились в небо, клочки которого мелькали сквозь редкую листву.

— Ты меня совсем загонял, — пожаловался Улль. — Такой большой, а всё играешь.