Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

У Виктора сердце захолонуло: Алсуфьев завладел его ружьем и смотрел на него пристально, жадно.

— Вы уже не раз меня этим попрекали, — начал Виктор, отирая о траву нож и стараясь унять дрожь в руках.

— А ты что думал? — Алсуфьев явно искал ссоры, так как у него не хватало духу сделать гнусность хладнокровно. — Что я буду за тобой бегать, как собачонка, или загонщиком при тебе состоять?

Виктору было стыдно за этого человека, образованного, цитирующего Данте. Видно было, что Алсуфьев и сам себе противен в эту минуту, но не может совладать с собой и сознательно идет на подлость, притом делает это неумело, нерешительно… В ушах у Виктора вдруг зазвучал низкий и ровный голос отца, да так ясно, как будто он стоял тут, рядом, и говорил то, что часто твердил сыну: «Никогда не ссылайся на нервы, Бибштек! Нервов нет, а есть люди расхлябанные и люди настоящие».

Виктор встал и, собрав все свое мужество, сказал:

— Правда, вы из-за меня лишились ружья. Но если бы я не оказался там, вы бы и жизни лишились. Значит, мы квиты.

Он почти вырвал ружье у Алсуфьева.

— А из него буду стрелять только я. Это отцовский подарок.

Он бросил убитого глухаря Яге, чтобы несла его, и пошел вперед, не оглядываясь.

Ему было все равно, идет ли Алсуфьев за ним или остался на месте. Не нужен ему такой спутник! Вначале он был рад, что судьба послала ему товарища, в своем отчаянии и одиночестве он потянулся к этому человеку, который и старше его и опытнее, притом — охотник. Но сейчас у него уже не оставалось никаких иллюзий. Алсуфьева тайга мало чему научила. Алсуфьев знает и умеет делать не больше, чем он, Виктор. Ну а на дружбу его рассчитывать нечего. Другое дело, будь то настоящий житель тайги — ну хотя бы как Третий Ю, прямодушный, простой человек, послушный законам среды, его породившей, как рыба, которая не пробует летать, или олень, который не ходит с наветренной стороны. Знаешь, чего от него ожидать, как он поступит при тех или иных обстоятельствах и чего никогда не сделает. А этакий культурный Алсуфьев — бес его знает, на что ои способен! Гибок, изворотлив, живо найдет оправдание для любой своей выходки. Всех переговорит, даже совесть свою переспорит и сам в конце концов поверит, что поступил правильно, а если и сделал подлость, так только в силу необходимости — себя, мол, переломил, бедняга!

Виктор с чувством облегчения говорил себе, что все теперь ясно. Он опять один — и точка.

Он мчался вперед, как человек, который вырвался на волю и спешит в родные места.

Очнулся от мыслей, только когда путь ему преградило болото. Здесь ручей вливался в котловинку, занесенную илом. Противоположный берег был черный и вязкий — его уже осеняла тенью лесная чаща, а ближний, засыпанный галькой, поблескивал, как рыбья чешуя.

Идя вдоль этого берега, Виктор взобрался на горку между обрывом и ручьем. Желтая маньчжурская береза, склоненная над водой, была окружена высокими белесоватыми зарослями багульника, а по всему склону обрыва, неожиданно крутому в этом месте, вился дикий виноград.

Первым намерением Виктора было срезать кусок лозы, привязать ею к рюкзаку убитого глухаря, поданного ему Ягой, и продолжать путь. Но, поглядев на солнце, уже близкое к закату, он решил, что идти дальше не стоит.

Здесь его догнал Алсуфьев.

— Чего ты так бежишь от меня, скажи на милость? Уж и пошутить нельзя…

— Спасибо за такие шутки!

— Брось! Неужели ты серьезно подумал, что я отниму у тебя ружье?

Виктор молчал и копал ножом ямку.

— Право, ты еще совсем ребенок… Ну, пошли, час поздний.

— Потому я и сделал остановку. Место удобное, переночую здесь, а завтра вернусь к Третьему Ю.

— Но в этом нет никакого смысла.

— А какой смысл блуждать, не зная дороги? Вы торопитесь — это понятно: не хотите встретиться с Ю. Ну а я…

— Постой, что ты мелешь? Какая у меня может быть причина избегать Ю?

— Простите, Павел Львович… но я хорошо знаком с Люй Цинем. И у Третьего Ю мы как-то ночевали с отцом.

Алсуфьев смутился. Понял, что Виктору известно, кто был закопан в землю на Тигровой тропе.

Он вдруг как-то растерялся. Виктор это видел, но не хотел его щадить, говоря себе, что «таких надо крепко бить по голове». Ломая сухие сучья для костра, он сказал грубо:

— Ну а мне спешить некуда. Предпочитаю пожить в фанзе и дождаться Ю.

Он развел костер и ушел за хворостом, а когда вернулся с охапкой, Алсуфьев сидел у огня и курил трубку. Выражение лица у него было тревожное, как у человека, попавшего в затруднительное положение: ведь если Виктор действительно вернется в фанзу, он останется здесь один, безоружный — даже ножа у него нет. А пойти с Виктором — значит встретиться лицом к лицу с Ю. И неизвестно, как тот поведет себя. Может, деликатно обойдет молчанием щекотливую старую историю, а может, и попросту выпроводит его, Алсуфьева, из своего дома.

Виктор отправился на поиски. Нашел дикорастущий чеснок, нашел у речки довольно вязкую глину. Принес все это к костру (за которым Алсуфьев присматривал, до некоторой степени оправдывая этим свое присутствие) и, натерев глухаря изнутри чесноком, посолил и принялся обмазывать его глиной.

— Самый лучший способ! — одобрительно сказал Алсуфьев. — Теперь можно и укладывать.

Он услужливо раздвинул догоравшие дрова, чтобы Виктор мог уложить между ними в горячую золу глиняный шар с глухарем внутри.

Оставалось только поддерживать слабый огонь. Виктор подвесил над огнем котелок с водой для чая.

— Все в порядке. Не пройдет и получаса, как будет у нас жаркое — пальчики оближешь. Ну а пока можно досказать о Среброголовом. На чем я остановился?

— На том, как он стал хунхузом, благородным хунхузом, — после минутного колебания подсказал Виктор, в душе удивляясь Алсуфьеву. Ну и человек! Что он, только делает вид, будто ничего не произошло, или и вправду уже забыл обо всем, как легкомысленный ребенок?

— Да, да. Так вот в это время он наткнулся на красных — остатки разбитого отряда. Какие-то рабочие из Мукдена, студенты, которых преследовали за забастовку. После разгрома им пришлось удрать в лес. Каким образом эти люди перевоспитали Среброголового — не знаю. Люй Цинь об этом ничего конкретного не рассказывал. Но в тридцать втором году Среброголовый был уже красным и оборонял Шитоухэцзы… Впрочем, я ведь только излагаю тебе будущий сценарий. Итак, что же сыграло решающую роль? Французы предположили бы, что женщина, американцы — что раздвоение личности, а в России, пожалуй, объяснили бы выступлением Сталина по радио. Вообрази: тайга, внутренность фанзы и люмпен-пролетарии у репродуктора…

Алсуфьев разошелся — быть может, он непременно хотел развлечь и себя и Виктора. Рассказ его был красочен, и, слушая его, Виктор словно фильм смотрел. Но если исключить все, что было плодом фантазии рассказчика, достоверного оставалось немного: только то, что, когда японцы заняли Маньчжурию и создали Маньчжоу-Го, Среброголовый был уже в рядах Объединенной северо-восточной антияпонской армии. Он командовал батальоном при обороне Шитоухэцзы. Гоминьдановские части, нарушив соглашение, не пришли на помощь, батальон был разбит, а Среброголовый взят в плен. Его пытали. Тогда-то и побелела у него голова. Он бежал ночью, за несколько часов до казни, в форме офицера, который его допрашивал, оставив этому офицеру на память свои кандалы. Как ему это удалось? Тут Алсуфьев начал излагать версии — французскую, американскую, русскую, — а Виктор вспомнил о глухаре.