Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Пожалуй, можно вынимать. Наверно, готов.

Он вытащил из костра глиняный шар, ударил им о землю. Обожженная глина раскололась, освободив птицу. Мясо ее, тушившееся без воздуха, распространяло такой аромат, что собаки заскулили, а Алсуфьев в театральном восторге поднял глаза к небу.

— О мой доблестный Тартарен! — воскликнул он напыщенно.

Виктор уже не сомневался, что если они с Алсуфьевым не расстанутся, то отныне к обращению «amiсо» прибавится еще и новое прозвище — имя великого охотника из Тараскона.

— О мой славный Тартарен! Если уж ты решил угостить меня, не медли, ибо кто дает сразу, дает дважды!

Ели молча, с жадностью. Не забыли и собак. После глухаря принялись за лепешки из чумизы, испеченные еще в фанзе на дорогу. Кое-как утолив голод, напились чаю и, разомлев от усталости, стали устраиваться на ночлег.

— Вы где ляжете, Павел Львович?

— С той стороны… Но придется ведь и караулить.

— Конечно. До полуночи караулить буду я.

— Ладно.

— Надо еще окуриться.

— Да, да, не то заедят нас, проклятые!

Они подбросили в огонь побольше листьев, чтобы дымом хоть немного отогнать мошкару, тучей носившуюся в воздухе.

Был тот неуловимый промежуток между днем и ночью, наступающий после захода солнца, когда мир напоминает фотоаппарат, из которого вынут негатив и остался только неподвижный раскрытый окуляр. Но вот где-то в просторах неба легонько заколыхался сумрак, и все утратило третье измерение. Ни глубины, ни плотности — только контуры, неясные, как тень как предчувствие. И вот уже рождаются новые звуки, начинается жизнь ночи. Ночным стал воздух, ночными стали все запахи вокруг. Трава в росе, дикий розмарин пахнет сильнее. Аромат его одуряет.

— Багульник, — бормочет Алсуфьев. — Опасное место. Здесь можно отравиться.

Виктор знает, что не следует располагаться там, где растет болотный розмарин. Но он сам выбрал это место и потому считает нужным выразить сомнение:

— Никогда про это не слыхал.

— Да со мной самим когда-то так было. Меня подобрали в обмороке, а потом целый день болела голова, совсем как от угара.

На другом берегу речки загораются блуждающие огоньки над трухлявым буреломом. Они пляшут между деревьями и словно манят к себе.

— Можно подумать, что это духи…

На слова Виктора Алсуфьев вдруг отозвался глухо и строго:

— А ты не смейся. Духи существуют.

— Вы их видели?

— Видел. И не раз. В Петербурге мы устраивали спиритические сеансы.

— Чего ради?

— Ну, видишь ли… Голод, мороз, революция… Это же был восемнадцатый год. Полнейший хаос… А профессор Потанин, папин коллега, специалист по древней философии, интересовался спиритизмом. И нашелся как раз один субъект, отличный медиум.

— И кто же вам являлся?

— Разные духи. Чаще всего — дух первобытного человека. Впечатление потрясающее! Не забывай — это же было в Петербурге в тот страшный год. В квартире давно не топлено, все обледенело. На люстрах — сосульки, гостиная похожа на темную пещеру, люди сидят голодные, съежившись, в шубах… И вдруг столик начинает трястись, вспыхивает огонек, дрожит в воздухе, как темечко новорожденного, растет, ширится — и вот уже перед нами видение: косматый получеловек, низкий лоб, приплюснутый нос, глаза обезьяньи… Мы вопрошаем: «Что с нами будет?» А он выстукивает: «Morte sua mori… Мorte sua…» [9]

— Первобытный человек — и по-латыни? Ох, и здорово же вас морочили!

— Никто нас не морочил, да это и невозможно было: проверка была тщательная. Делались снимки и слепки в парафине.

— Какие слепки?

— Рук и ног всех видений. Ведь это тоже наука, наука о мире духов, понятно?

— Нет. Вы изучали физику, хотели расщепить атом — как же это вяжется с верой в духов? Одно из двух: либо атом, либо духи.

— Вовсе нет. Это только два способа восприятия. Два угла зрения на один и тот же предмет. Атомная структура материи или изначальный «fluide univirsel», как говорят французы, то есть всемирный космический флюид. Дело только в том, что спиритуалисты понимают это шире, они различают материю инертную и материю разумную, или дух.

— И его можно увидеть?

— Конечно. Дух окружен легкой туманной субстанцией, полуматериальной оболочкой, так называемой «периспри» [10].

— Странное название. А откуда она берется, эта оболочка?

— Из общего космического потока каждой планеты. Поэтому она в разных мирах разная. Когда дух переходит из одного мира в другой, он меняет оболочку, как мы меняем одежду…

Алсуфьев говорил о духах с величайшей осведомленностью, так уверенно, как говорят о лошадях или сортах табака. Рассуждал об особенностях духов, их роде и категориях. Сообщил, что есть духи легкомысленные, как лешие и домовые, духи, ничем не примечательные, ни то ни се, духи, которые дают о себе знать стуком или вихрением, духи лжеученые и истинно мудрые, наконец, духи высшие, или гении… А Виктор слушал и думал: «Вот чудак! Сам ты лжеученый и великий путаник! Вот уж действительно ни то ни се, как твои духи». Ему было неловко за Алсуфьева. И притом он не мог отделаться от ощущения, что они не одни здесь, что еще кто-то слышит весь этот вздор о союзах между духами, о «вечной своей половине», которую суждено найти человеку в мире, — слышит и смеется в кулак. Ему даже почудился шорох в зарослях на обрыве и звуки, похожие на взрыв смеха, тотчас заглушенный, точно кто-то прикрыл рот рукой. И вот что еще было странно: собаки явно беспокоились. Поднимали морды, растерянно нюхали воздух, но ничего не могли учуять на такой высоте.

— А что, Павел Львович, собаки духов чуют?

— Конечно.

— Так гляньте-ка на Ягу… Не духа ли учуяла?

Но Алсуфьев принял это за насмешку.

— Рrimо, собака в таких случаях убегает и визжит от ужаса. Secundo, шутки твои совершенно неуместны. Теrtio, ты еще убедишься, что это все правда.

Он придвинулся ближе к костру, подбросил дров… Видно было, что обиделся.

— Ох этот багульник! — пожаловался он снова. — Угорим мы с тобой тут, вот увидишь.

Виктор не отвечает, да и к чему? Им нечего сказать друг другу.

Бегут часы под звездным куполом неба.

Собаки все еще стригут ушами, чуют что-то… или кого-то.

Виктор не спит, караулит. Последним усилием воли гонит сон, а веки тяжелеют, в висках стучит — все этот багульник проклятый!

Он смотрит на Алсуфьева — тот сидит, прислонясь спиной к березе и обняв руками колени. Голову свесил на грудь и дремлет, обмяк весь как-то, словно тело у него без костей, — ну просто брошенный кем-то сверток тряпья. Потом Виктор видит себя как будто со стороны, сверху: вот он встает от костра, такой юный, но уже сильный. Алсуфьев остается на месте, а он идет. Он сильнее, он может идти.

Идет, не касаясь ногами земли. Невесомый, без тела, в одной только астральной оболочке «периспри».