Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Ну, что же, идем! Идущий сильнее… и так далее.

— Но куда же, Павел Львович?

— Вперед, аmicо, только вперед. Разумеется, к Муданьцзяну. Там наши пути разойдутся. Ты перейдешь на другой берег. Рогатая теперь видна, так что ты легко ориентируешься и попадешь к Люй Циню. А я буду ущельем добираться… сам знаешь куда.

Виктор не стал возражать. Ему уже надоела бесконечная болтовня Алсуфьева, быстрая смена его настроений, странности и всякие неожиданности. Он жаждал остаться наедине со своим горем. А если уж нельзя быть одному, то чтобы только ощущалось присутствие другого человека и был бы это человек благожелательный, способный понимать его без слов. А выносить общество человека, который каждую минуту иной, в котором все бурлит и мятется… Ну нет, избави боже! Да и к чему? Если за той двуглавой сопкой над последней заводью действительно живет Люй Цинь, он без Алсуфьева его найдет. А если нет — не поможет и Алсуфьев. И придется тогда возвращаться той же дорогой к Фанзе над порогами.

Он пошел первый, отыскивая спуск поудобнее. По эту сторону гор склоны вообще были более отлоги — все, кроме стен ущелья, которое они обходили. Случайно заглянув в него, Виктор вдруг лег на землю. Алсуфьев хотел спросить, что случилось, но Виктор знаком приказал ему молчать и подполз к нему.

Внизу были тигры!

Путники смотрели на них сверху, как смотрят с четвертого этажа во двор. Известковая стена, на краю которой они лежали, образуя угол, замыкала собой с двух сторон небольшую ровную площадку, упиравшуюся в оползень, груду обломков и песка. Между этой осыпью и стеной был открытый скат в долину, и здесь, отрезав выход, караулила старая тигрица, а дети ее дрались с барсуком.

Борьба, видимо, шла уже немало времени. Земля кругом была взрыта, залита кровью. Барсук стоял на трех лапах, а четвертая — передняя — висела, как сломанный стебель. Но он еще защищался и даже нападал.

Из двух тигрят один был поменьше — вероятно, это была самочка. Ей уже изрядно досталось от барсука, повыше лопатки у нее шкура была разодрана, и, не имея охоты связываться с ожесточенным противником, она только увертывалась от него. Зато другой тигренок, самец, весь напрягался и дрожал от ярости — видно, в нем уже проснулся зверь.

Едва барсук повернулся к нему, как он великолепным скачком ринулся на него, но наткнулся на когти. Барсук, как делают все барсуки в минуту опасности, повалился на спину и махал лапами в воздухе, царапая брюхо и грудь тигренка. Тигренок скорчился от боли и, цапнув барсука за острую морду так, что тот завизжал, выскочил из-под скалы.

У барсука уже был вырван один глаз, но он грозно ворчал и уцелевшим глазом следил за движениями врага, наклонив черно-белую голову.

А исцарапанный и раззадоренный тигренок ходил вокруг него и яростно колотил хвостом по земле.

Тигрица встала, подошла поближе. Ободренный близостью матери, тигренок набросился на врага, отбив высунутые ему навстречу когти, и впился зубами в хребет барсука. Тот поймал его за хвост, пытаясь стащить с себя, и оба сбились в клубок, так что невозможно было различить, кто на ком и кто одолевает. Из-под них вылетела отгрызенная половина хвоста, но тигренок не сдавался, сжимал челюсти, как клещи. Только когда захрустел перекушенный хребет и барсук больше не двигался, тигренок отскочил и завертелся колесом, с жалобным мяуканьем оглядываясь на огрызок своего хвоста.

— Эх и породистый же, разбойник! — вырвалось у восхищенного Алсуфьева. — Подлинный Ван!

Виктор укоризненным взглядом заставил его замолчать. Малейший шум мог помешать, а ведь это редкая удача — увидеть такое зрелище.

Тигрица-мать, придержав лапой вертевшегося тигренка, принялась лизать кровоточащий кончик его хвоста. Зализывала рану терпеливо, бережно, и ворчание ее было то глухим и грозным, то ласковым, утешающим.

Между тем маленькая тигрица, равнодушная к страданиям искалеченного брата, преспокойно напилась крови убитого барсука, потом стала тормошить его, словно хотела и мясо вытрясти из шкуры.

Немного погодя мать пришла ей на помощь. Лапой и зубами она растерзала барсука на части. Маленькая тигрица, утащив в сторону кусок, принялась есть. Тигренок тоже кинулся было к добыче, но взвыл и оглянулся на свой хвостик — видно, боль была очень сильна. Он свернулся в клубок и стал лизать рану. Лизал и все поглядывал на мясо барсука, кровавое, дымящееся. Запах его, этот зов крови, был сильнее боли. И тигренок встал, пошел за своей долей. Теперь они уже вдвоем жадно пожирали добычу, и животы у них раздувались, округлялись прямо на глазах.

А мать доела остатки, улеглась подле детенышей и снова стала вылизывать искалеченный хвост сына. Под ее большим полосатым телом разлеглись на солнце и золотистые тигрята с брюхами, раздутыми, как барабаны.

Алсуфьев шевельнулся, комок земли из-под его руки полетел вниз. Тигрица подняла голову и одним броском очутилась на ногах. Ярость боролась в ней со страхом и растерянностью — какие-то неведомые призраки смерти нависли над ней, над ее детьми, но до них нельзя было добраться и уничтожить, раздавить их.

Она забегала вокруг, гоня перед собой детенышей. Они помчались к пещере. У тигренка смешной и трогательный огрызок хвоста торчал трубой.

— Стреляй же! — настойчиво твердил Алсуфьев.

У Виктора по спине побежали мурашки. Тигр! Первый и, быть может, единственный раз в жизни тигр у него прямо под прицелом. Кто знает, представится ли еще когда-либо такой случай!

Он приготовился. Тигрица присела и в бешенстве рвала землю когтями.

Сейчас он ее убьет и… Вдруг он заколебался. Так-таки убить и уйти?

— Сперва мать. Ну, целься ей между глаз!

Но Виктор опустил ружье.

— Не буду стрелять. Нет смысла.

— Ишь, черт, какой сентиментальный! Ну, если так, давай скорее ружье, я сам…

— Я уже вам сказал, что из этого ружья никто, кроме меня, стрелять не будет! Бежим! Она может подобраться к нам с другой стороны. В таком состоянии она на все способна.

Он увлек Алсуфьева за собой. Они спешили уйти, пока не поздно, прыгали по камням, по уступам со всей быстротой, какая возможна была на этой горной дороге.

Отойдя достаточно далеко, умерили шаг.

— Упустили такое богатство! Как ты мог из дурацкой сентиментальности… — брюзжал Алсуфьев.

— Оставьте меня в покое.

Но Алсуфьев не унимался:

— Тринадцать лет в тайге — и впервые тигр был на выстрел от меня. Знаешь, сколько мы потеряли?

— Павел Львович, сами подумайте, на кой черт было ее убивать? Ведь самое ценное в тигре — это мясо.

— Ну да, мясо, — согласился Алсуфьев уже спокойнее.

— А как вы его доставите аптекарям в этакую жару. До Нинчаня отсюда три дня пути, не меньше, до Эму — неделя. А мясо уже завтра протухнет.