Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

«Дивная Пактаи, светлокудрая богиня Севера…» Что это за богиня, Виктор не знал, но вычитанная где-то фраза настойчиво звучала в памяти, рождая предчувствие чего-то необычаиного, какой-то высшей красоты…

Он обвел взглядом соседей. Казалось, они переживают то же, что и он, и Муся это чувствует. Она берет их томление и порывы и вкладывает их в свои ритмичные движения, говорящие не меньше, чем вдохновенные слова. Она открывает пораженным зрителям, что тело может быть таким одухотворенным и сверхчувственно прекрасным, как музыка, как весна или иная человеческая радость.

Виктор не мог бы назвать того, что пережил. Но он знал, что навсегда запомнит эту чудесную минуту, чувство светлое и непонятное, как та богиня Пактаи…

Пробираясь сквозь толпу туда, где было просторнее, Виктор посмотрел на часы. Только без пяти одиннадцать! Значит, он не опоздает, придет как раз вовремя. А ведь казалось, что прошел уже целый час. И он на время забыл обо всем на свете, даже о Багорном.

Он пошёл берегом Сунгари мимо длинного ряда саней и деревянных кресел на полозьях. «Толкай» выкрикивали свое «Люйда! Люйда!» или «Лайба!». Одни расхваливали свои сани, другие — катанье на льду Сунгари, третьи — ресторан на другом берегу реки (должно быть, хозяин ресторана платил им за каждого гостя).

Один из рикшей пристал к Виктору, как репейник, заискивающе предлагая ему покататься с девушкой. Виктор вынужден был, чтобы отвязаться, прикрикнуть на него «Цзюйба!» (Иди прочь!), и только после этого рикша отошел, ворча себе что-то под нос — наверное, ругательное «ламоза».

Наконец он нашел то, чего искал. Немного на отлете стояли точно такие санки, как ему описали заранее: выкрашенные «под серебро» краской, которой красят калориферы и железные трубы. Подле них приплясывал на снегу, чтобы согреться, немолодой коренастый «толкай» в малахае явно со склада в Фудзядяне — рыжем с белыми наушниками.

Виктор подошел к нему.

«Толкай» услужливо откинул меховую полость, и Виктор сел. Застегивая полость, китаец осведомился, куда лаобань желает ехать.

— Все равно, — махнул рукой Виктор. — Ты лучше меня знаешь.

Тот вскочил сзади на полозья и, отталкиваясь бамбуковой палкой с железным наконечником, помчался стрелой.

Солнце било в лицо ярким блеском, отраженным от рыхлого снега на необозримой равнине. Минуя встречные сани они удалялись от катка, с которого еще долетали звуки вальса, и от пристани и береговых построек Харбина. Стремительный бег в морозную белую даль обострял все ощущения, придавал этим минутам что-то захватывающее. Прошлое шумело в ушах далеким дыханием лесного моря, оставалось на том берегу, а будущее летело навстречу. Неведомое нарастало и звенело при каждом ударе об лед палки «толкая».

А «толкай» держал путь к ресторанам. Следовательно, думал Виктор, в одном из них состоится встреча с Багорным. Быть может, в «Ясной поляне», где сходятся главным образом купцы и чиновники, а быть может, в «Тихом уголке» — приюте мечтателей и влюбленных. Но вернее всего — в «Стоп-сигнале», самом шумном и уютном из здешних ресторанов, где царит цыганско-артистическая атмосфера благодаря его посетителям — литераторам, музыкантам, художникам. И там, за перегородкой, в закутке, который зовется ложей, ждет его Багорный.

— Не смотрите на эти кабаки, Виктор Адамович, меня там нет.

Голос был спокойный, с оттенком добродушной иронии. Виктор даже пригнулся, как человек, который получил удар по голове и опасается второго удара.

— Нам всего безопаснее будет потолковать здесь, в санях, если лаобань мною доволен…

«Толкай» отчеканивал слова твердо, по-сибирски — совсем так, как говорил дух Багорного на маскараде в горной пещере.

— Лучше вы садитесь в сани, Александр Саввич, а я вас повезу…

Виктор нарочно сказал не «Петр Фомич», как следовало бы, а «Александр Саввич», и сказал с ударением. Ему хотелось немного отыграться, доказать, что его не проведешь. Но Багорный ничуть не удивился. Спросил только:

— От кого вы узнали?

— От Тао.

— Она еще кому-нибудь об этом рассказала?

— Не думаю. И я-то узнал случайно, выведал у нее хитростью. Она думала, что мне все уже известно, вот и разоткровенничалась.

— Нехорошо. Напомните ей, что она рискует жизнью… Ну, едем вслед за другими!

Он двинулся вверх по реке, куда врассыпную летели все сани.

— Александр Саввич, спасибо вам за все, что вы для меня сделали…

Багорный перебил, положив ему руку на плечо.

— Ладно, ладно… Не стоит об этом говорить.

Всё происходило совсем не так, как представлял себе заранее Виктор: не в кабинете, загроможденном массивной мебелью и книгами, в гостях у аристократического господина английской складки. А когда Виктор заговорил о себе словами, которые тысячу раз обдумывал, Багорный опять прервал его:

— Теперь, Витя, можете задавать вопросы. Я вам скажу, что знаю.

— Отец мой жив?

— Не знаю.

— А как вы думаете?

— Думаю, что нет. В Пинфане никто не выдерживает больше полугода.

— Что это за Пинфан?

— Тюрьма и лагерь. Особый лагерь, строго секретный. Пропуска туда выдаёт только командующий Квантунской армией, всегда самолично.

«А вам это откуда известно?» — хотел спросить Виктор, но тут же сам себе ответил: «Наверно, служит в большевистской разведке». И неожиданно для себя самого задал другой вопрос:

— Простите. Чем вы, собственно, занимаетесь?

— Минутку. Надо отдышаться.

Багорный остановился, тяжело перевел дух.

— Да, годы сказываются. Не следовало так гнать.

Он снял малахай. Лицо у него было ничем не примечательное, широкое, с небольшими, слегка косящими глазами и курносым носом. Его легко было принять за китайца.

— Так вы хотите знать, кто я? Я репетитор.

— Это, конечно, в переносном смысле?

— Не совсем. Я обучаю тактике и другим родственным ей предметам. Ликвидируем отсталость… В военной академии Освобожденных районов, понятно? Там все молодежь, а я ровно четверть века в армии, с самой революции. Вот и даю уроки как репетитор-старшеклассник… Ну поехали дальше!

Он опять стал на полозья и погнал сани теперь уже не так быстро, рассчитывая свои силы для долгого пути.

— Времени у нас мало, Виктор Адамович, а надо поговорить о вашем будущем и об одном очень важном деле. Так что прошу внимания.

— Я этого разговора ждал два года и восемь месяцев.

— Я тоже. И мы встретились бы гораздо раньше, если бы я жил в Маньчжурии. Но я, как вы уже знаете, работаю в Освобожденных районах, а в Маньчжурии бываю редко, проездом, так сказать — по дороге на родину и обратно. Так было и тогда..

— Когда сожгли наш дом?

— Да. После многих лет я возвращался из Китая в Россию — ненадолго. Приехали мы вдвоем с китайским товарищем в Маньчжурию, и первое, что нам бросилось в глаза, было то, что на всех станциях строят уборные. Вместительные, на полвзвода каждая. Затем приметили мы, что в стороне границы движутся войска. Дальше не разрешалось ехать без особого пропуска. И мы вылезли в Солуне. Это было двенадцатого мая, а четырнадцатого японцы начали войну.