Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Есть, высокочтимый господин. Шрам на левой руке. Когда он был еще мал, он разрезал себе руку ножом и моему сыну тоже.

— По неосторожности?

— Нет, это у них такая была игра. Они своей кровью написали клятву, что будут братьями и великими охотниками из страны американских хунхузов.

Негодяй рассудил логично: «хунхуз» значит «красная борода», следовательно, краснокожие индейцы — те же хунхузы.

— Засучите ему рукав!

Солдат засучил Виктору рукав.

— Присмотрись. Узнаешь шрам?

— Я не так уж стар, и глаза мои видят очень хорошо. Это тот самый шрам, досточтимый начальник.

— Мой сотрудник сейчас напишет, что ты десять лет служил у Доманевских и узнаешь по этой примете их сына Виктора. А ты подпишешь.

У подошел к столу. Машинка застучала.

— Что же, арестованный, вы все еще будете утверждать, что вы Иван Потапов, а не Виктор Доманевский?

Упираться больше не имело смысла. Опять потащат в подвал и будут истязать еще страшнее. Положение безвыходное.

Из соседней комнаты в полуоткрытую дверь тянулись тонкие серые струйки дыма. Там кто-то курил, сидя, — это видно было по уровню дымка. Курил ароматный табак и ждал.

Волчок опять подскочил, пытаясь лизнуть Виктора в лицо. Виктор прижал к себе очутившуюся у него под мышкой собачью морду. Этот любимый песик — единственное, что после него останется. Его душили слезы. Он поднял руки — осторожно, чтобы не задеть Волчка кандалами, — погладил его.

— Уведите собаку. Я скажу все.

Волчок завыл, отогнанный от хозяина. Когда он скрылся в коридоре, Виктор позвал:

— У!

Тот с живостью обернулся, как всегда, горбясь и заискивающе улыбаясь.

— Хочу перед смертью поблагодарить тебя за верную службу. Вот, получай!

И плюнул ему прямо в глаза. Потом, стараясь говорить как можно спокойнее, бросил по-польски (если уж умирать, так умирать поляком):

— Я Виктор Доманевский. И больше ничего вы от меня не узнаете.

Средницкий торопливо перевел. Поручик как будто удивился, но тут же вспомнил:

— Ах, верно, ведь вы тоже поляк… И окончили ту же гимназию? Польская гимназия в Харбине одна. В каком году вы ее окончили?

Зютек переменился в лице.

— В тридцать девятом, господин поручик.

— Если мне память не изменяет, то…

Поручик порылся в бумагах и вытащил пожелтевший аттестат Доманевского, весь в темных пятнах от могильной земли.

— Тот же класс. Так он — ваш одноклассник?

Под его взглядом Средницкий побледнел.

— Я с ним никогда не имел ничего общего. Притом вот уже три года я его не встречал.

— Все-таки странно, что вы его не узнали. Ну, да этим мы займемся потом. Дайте ему подписать его показания.

Средницкий начал искать что-то в папке. Руки у него тряслись. Наконец он достал заранее написанную бумагу. Видно, они были вполне уверены, что Виктор сознается, и уже все приготовили. Ему оставалось только подписью подтвердить, что он — это он и вещи, которые ему сейчас предъявили, — его вещи.

Ну, вот и все.

Он снова очутился в своей клетке, из которой обычно выводили только на казнь.

Ждал.

За ним каждую минуту могут прийти. Они теперь знают, кто он. Ему известна их тайна, и к тому же он убил двух человек, служивших им. И ему, конечно, вынесут смертный приговор — другого и быть не может. Повесят или расстреляют, а вернее всего отрубят голову. Японцы охотнее всего казнят именно так.

А если им известно, что Багорный жив? И что тот «толкай» был именно Багорный? Тогда его поведут не на казнь, а на пытки. Будут пытать, пока не вырвут у него хоть слово о советском полковнике, который так подвел их, помешав применить оружие Танака.

Отвлеченно рассуждая, Виктор предпочитал казнь. После пыток ведь все равно убьют. Но то были рассуждения чисто теоретические, остававшиеся где-то на поверхности сознания, а душа, по мере того как шло время, все больше переполнялась страхом, и все в нем, в Викторе, протестовало против небытия, против окончательного уничтожения.

Если бы его убили сразу после допроса, когда он был еще истерзан и все в нем как-то оцепенело, он встретил бы смерть как избавление. Но ему дали окрепнуть, пытали его ожиданием, душевными муками. Сознавать, что умрешь, — совсем не то, что ждать смерти.

Шаги в коридоре стали теперь чем-то невероятно важным. Они поглощали все его внимание. Он знал уже шаги надзирателя и старост, разносивших еду. Их шаги он слушал равнодушно. Всякие другие могли быть вестником смерти. И он, вслушиваясь, спрашивал себя: «Уже?»

Он не спал. А когда, измученный вконец, забывался иногда сном, сон этот был чуток и беспокоен.

Чаще всего снилась ему тайга, небо в ярком блеске солнца, майская сочная зелень. Стучали дятлы, свистели где-то рябчики, а он шел с Волчком, бодрый и свободный, углубляясь в девственные, красочные просторы лесного моря.

Раз увидел он во сне опечаленного тигра, бесхвостого Вана, стоявшего над своей мертвой тигрицей. В бирюзовых зрачках его светились презрение и боль.

В другой раз он был индюком, рождественским индюком, которому он когда-то, по приказу отца, отрубил голову. Теперь он сам хлопал крыльями и без головы носился по двору, потом перелетел через забор. А мать с крыльца кричала: «Витек, скорее, ради бога, что ты там вытворяешь?»

Он просыпался, как от толчка. Садился на циновке, не понимая, что с ним, кто он и где находится. Прикосновение к покрытой слизью стене возвращало к действительности — и это было самое худшее.

Он пробовал молиться, но слова молитв звучали как-то чуждо и словно из дальней дали. Несоизмеримые с его муками, они не приносили облегчения.

Он старался взять себя в руки, тысячу раз убеждал себя, что из всех видов насильственной смерти, несомненно, самая легкая — когда тебе отрубают голову. Блеснет топор — и конец. Даже не успеешь ощутить боль. Когда шейные позвонки разрублены, нервная система выключается молниеносно. Значит, только одно мгновение… Но мгновение это дышало вечностью, и мысль о нем пронзала трепетом ужаса и непостижимой тайны.

Виктор постепенно впадал в оцепенение. Ловил себя на всяких инстинктивных действиях, которых потом стыдился, — на том, например, что ощупывает руками затылок или что раздевается после вечерней поверки, чего прежде не делал.

Надзиратель тоже обратил на это внимание:

— Так, так — сапоги тут, куртка там. Каждый разбрасывает одежду по всей камере. А придут за ним, тогда начинает искать, одеваться — вот и выиграет минутку-другую. Чуточку больше пожить удастся…

Глаз у надзирателя был наметанный — ведь множество людей, заточенных здесь, переживали то же, что сейчас переживал Виктор.

От этих слов надзирателя Виктор почувствовал себя как человек, которого раздели и оставили голым на виду у всех. Итак, со стороны уже видно, как он слабеет духом, как понемногу разлагается. Они посягают на последнее, что ему осталось, — на его решимость до конца сохранить несокрушимую твердость.