Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— К шагам нечего прислушиваться, ты жди, когда услышишь звон в коридоре. За вами приходит один очкастый из конной жандармерии. Он, когда шагает, звенит шпорами.

Жандарм в очках пришел после поверки. Бряцание его шпор было как похоронный звон. Он повел Виктора пустыми коридорами мимо ряда дверей с окошечками, в которых виднелись глаза, полные ужаса и жадного любопытства.

Прошли через тюремную канцелярию и караульные помещения. Потом — на другую сторону здания и по лестнице наверх.

Очкастый постучал, из глубины комнаты отозвался кто-то. Жандарм открыл дверь, пропустил Виктора вперед, а сам остался у двери.

Виктор очутился в просторном кабинете, где по углам и в закоулках между массивной мебелью прятались тени. Мертво поблескивала бронза канделябров и статуэток на письменном столе. Свет лампы бродил по кожаной обивке кресел, по корешкам книг, тесными рядами выстроившихся за стеклами шкафов, как солдаты на смотру.

Здесь во всем ощущалась атмосфера одиночества и пахло хорошим табаком. Знакомый запах! Виктор вспомнил дым, тоненькими колечками выходивший из комнаты, соседней с той, где допрашивали его в прошлый раз.

Виктор стоял ошеломленный. Ему казалось, что он уже когда-то был здесь, что этот кабинет ему хорошо знаком.

— Садитесь, господин Доманевский.

Голос был гортанный и тонкий, почти женский.

Это говорил человек в военной форме, стоявший в глубине кабинета спиной к Виктору. Он отложил книгу и подошел к столу. Роста он был среднего, но для японца — высокого. Статный, он и по своему сложению не похож был на японцев — у большинства из них длинное туловище и короткие ноги. Лицо этого человека тонуло в тени — лампа была повернута так, чтобы свет падал на Виктора.

Военный сел за стол, прислонясь грудью к слегка выдвинутому ящику. Должно быть, в ящике он держал револьвер — чтобы был под рукой на всякий случай.

— Следствие по вашему делу закончено, господин Доманевский, — сказал он, придвигая к себе папку. — Выяснять больше нечего. Вам стало известно об оружии Танака. Вы убили унтер-офицера у Тигрового брода и Долгового здесь, в Харбине. Вы были связаны с полковником Багорным. За каждую из этих вин полагается смертная казнь. Значит, вы заслужили ее четырежды. Так зачем же с вами еще разговаривают — как вы полагаете?

— Вероятно, хотите выпытать у меня еще что-нибудь.

— Нет, мне ваша жизнь известна во всех подробностях. В этом вы смогли убедиться на последнем допросе, а кроме того, вот тут лежит пространное показание доктора Ценгло. Хирурги вообще плохо переносят физическую боль, и Ценгло не выдержал того, что смогли выдержать вы… Кстати, блестящая была идея — допросить вас при помощи духов, не правда ли?

— Очень рискованная затея. Она могла не удаться.

— Э, доктор Ценгло ради остроумной шутки готов и на риск. Вас он своей любовью к шуткам погубил. Не проверил, был ли у Потапова сын. А я знал Потапова еще по Владивостоку, с тех времен, когда мы воевали с Лазо и его бандой. Да, роковая неосторожность!

Японец перелистал протоколы.

Значит, Ценгло схвачен! И все началось с того, что Кайматцу во время приема у генерала Яманита услышал от польских промышленников новость о гостившем у Ценгло сыне знаменитого Потапова. Зная, что у Потапова никакого сына не было, он велел следить и так размотал весь клубок.

— А вот еще показания вашего одноклассника Средницкого. Разные подробности о школьных годах и жизни в пансионе у Аннелизы Гренинг. Все сообщил очень обстоятельно — к сожалению, не сразу, а после того, как его к этому вынудили. Сначала он утаил, что на первом же допросе узнал в вас того охотника, который на Сунгари беседовал с госпожой Ковалевой. На втором допросе он узнал в вас своего школьного товарища, но и тут промолчал. А если сотрудник контрразведки утаивает что-либо, это приравнивается к государственной измене… Да, а насчет вас все теперь ясно, никаких новых расследований не требуется.

Он отодвинул бумаги.

— Повторяю, вы четырежды заслуживаете смертной казни, но ее, конечно, можно совершить только раз. Да и то жаль. Вы мне нравитесь. Я не помню случая, чтобы человек в вашем возрасте… Вам двадцать два?

— Да. Родился в тысяча девятьсот двадцатом.

— Тем удивительнее ваша смелость, сообразительность, мужество. Я восхищался вашей игрой во время допроса. Притом вы человек незаурядной силы. И прекрасно владеете и русским и китайским языком. С японским, вероятно, дело обстоит хуже?

— Да. Я знаю только то, чему нас учили в школе. Понимаю по-японски почти все, но говорю с трудом.

— Пустяки, научиться недолго. Право, я не прочь оставить вас при себе для особых заданий.

Виктор подумал, что ослышался. Но капитан повторил с ударением:

— Для весьма ответственных поручений.

У Виктора даже дух захватило. В опутавшей его сети открывались какие-то просветы, указывая выход. Только не выдать себя каким-нибудь порывистым жестом или словом! Нельзя сразу, без сопротивления, пойти на это.

— Я не могу воевать против Польши, господин капитан.

— А я вам вовсе этого не предлагаю. Польша далеко, и для нас она почти абстрактное географическое понятие.

— Да и против Китая тоже. Здесь я родился, у меня здесь друзья. Китай как бы моя вторая родина.

— Понимаю ваши чувства. Но сфера процветания азиатских стран не может существовать без Китая, и будущее Китая — в ней. Этот народ, чудовищно многочисленный, рассеянный по неизмеримым просторам своей страны, никогда собственными силами не освободится от пережитков и не начнет новую жизнь. Необходимо кесарево сечение. Помощь расы созидателей, расы Ямато. Такова историческая миссия японской империи, понимаете?

Виктор кивнул головой. «Каждый захватчик приходит с какой-то миссией», — подумал он. Эх, бросить бы это прямо в лицо сидящему перед ним Ямато!

— Да, — сказал он вслух. — Но я не верю в расовую теорию.

— Это почему? — с живостью спросил Кайматцу, высунувшись из-за тени абажура, и Виктор наконец стряхнул с себя странное наваждение, перестал балансировать между сном и явью. Сейчас ему уже стало совершенно ясно, что никогда он не был раньше в этом кабинете и переживал ранее эту сцену не наяву, а только в своем воображении.

— Вас что-то удивляет?

Кайматцу зорко всматривался в него, вытянув ближе к свету выбритую наголо и матово блестевшую яйцевидную голову. У него были тонкие губы, его брови и усы напоминали приклеенные полоски черного меха, а холодное лицо не совсем японского типа отличалось правильными чертами. В толпе его можно было принять за европейца.

— От ваших глаз, господин капитан, ничего не укроется. Да, я удивлен, но это такой пустяк… чисто личное дело…