Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Все-таки скажите.

— Видите ли, я много месяцев, даже лет мечтал о встрече с незнакомцем, который меня издали опекал, который в конце концов должен был вывезти меня из Маньчжурии. И когда я воображал себе решающую встречу с ним, я чаще всего видел именно этот кабинет и такую обстановку, как сейчас.

— В самом деле, поразительное совпадение! Ведь наш разговор сейчас именно решающий, от него зависит ваша жизнь. А вашим опекуном оказался Багорный?

— Да.

— И что же, он предлагал вам службу в разведке?

— Нет, он этим не занимается. По его словам, он преподает в каком-то китайском военном училище. А меня он обещал тайком перебросить в польскую армию. Совесть его, наверно, мучила — вот он мне и хотел помочь.

Кайматцу сделал жест, как бы говоря: «Не верится». А может быть, этот жест означал, что всякое бывает.

— И вы испытываете к нему чувство благодарности?

Виктор пожал плечами.

— За что? Он погубил всю нашу семью, из-за него я очутился здесь.

— А сам удрал, бросив вас на произвол судьбы. Японский офицер ни за что бы так не поступил. Вот вам и влияние расы… А с Россией вас, кажется, ничего не связывает?

— Абсолютно ничего.

— Я так и думал. Россия была, есть и вечно будет врагом Польши. Либо они вас, либо вы ее… Такого же врага видим в ней мы, японцы. Не случайно Польшу и Японию связывала всегда истинная дружба, а некоторым образом даже и военное сотрудничество. Так почему же вы отказываетесь?

— Я вовсе не отказываюсь, господин капитан, вы меня неверно поняли. Я не самоубийца, не ищу смерти. Сумею умереть, когда нужно будет, но раз вы мне делаете такое подходящее предложение, я принимаю его с благодарностью. Попрошу только, если можно, объясните мне — конечно, в общих чертах, — что вы намерены со мной делать.

— Вы поедете на выучку в Японию. Через год, когда вернетесь из школы Накано, Америка и Англия будут уже окончательно разгромлены. Мы начнем войну с Россией, и оружие секции Танака перестанет быть секретным.

— А вы не опасаетесь всеобщего протеста?

— Ах, люди всегда протестуют, когда их убивают. В особенности если их убивают способом неизвестным, не освященным традицией. Когда вместо обыкновенной палки стали употреблять палку с острым концом, то есть копье, и мушкет вместо лука, это вызывало не меньшее возмущение, но теперь об этом уже не помнят. Конечно, и теперь покричат о негуманном способе убийства, потом примирятся с прогрессом, а выигранная война остается выигранной. Вас я хочу видеть в тылу врага, командиром одного из лесных отрядов, выполняющих разведывательно-оперативные задания. Надо учесть и то, что, когда мы будем занимать чудовищно огромные области России, нам понадобятся дельные люди на административные посты. Отправляясь туда, каждый из вас повезет в своей сумке назначение на пост губернатора. Я не преувеличиваю. Чжан Цзо-линь был человек довольно примитивного ума. Начал он в прошлую войну как полухунхуз, полупартизан и воевал на нашей стороне, а кончил тем, что стал маршалом Китая и правителем Маньчжурии…

«Которого вы бомбой разорвали на куски, когда он стал вам неугоден», — мысленно докончил за него Виктор.

— Для человека, готового на все, разумного и талантливого, открываются неограниченные возможности.

— Позвольте еще раз заверить вас, господин капитан, что я вам очень благодарен и готов к услугам.

— Напишите это.

Кайматцу пододвинул Виктору бумагу и перо.

Виктор начал писать эту клевету на самого себя, но после первых же фраз вдруг похолодел при мысли: а что, если все это липа? Быть может, Кайматцу вовсе не собирается послать его в школу Накано? Обманом выманит у него компрометирующий его документ — и казнит. И он, Виктор, только опозорит себя перед смертью.

— Вы колеблетесь?

— Нет, это совсем не в моем характере. Просто думаю, как получше написать, чтобы поверили в мою искренность.

Надо было написать это заявление в такой форме, чтобы Кайматцу не мог его никому показать. И Виктор написал, что он помимо воли, вследствие трагичного стечения обстоятельств был посвящен в тайну бактериологического оружия (это казалось ему гарантией — ведь не захотят же они, чтобы таким образом тайна их вышла наружу). Далее он заявлял, что в целях самозащиты совершил поступки, в которых теперь, после беседы с капитаном Кайматцу, глубоко раскаивается и желает загладить их примерной службой в особых отделах под руководством капитана.

Кайматцу, кажется, был не очень-то доволен текстом заявления, но принял его.

— Вашу искренность мы испытаем. Вы должны отречься от прошлого, от себя самого и всех прежних взглядов, чувств, понятий — они вам были бы помехой. Да, отсечь все окончательно и бесповоротно. Я даю вам добрый совет.

Капитан поднялся. Встал и Виктор, вытянувшись в струнку. Ведь теперь Кайматцу его начальник, черт бы его побрал.

Дверь отворилась сама. Появился жандарм, Кайматцу кивнул в сторону Виктора:

— Расковать и — в камеру. В угловом корпусе.

Очкастый повел его, как вел сюда, но теперь шпоры звенели мирно и впереди была уже другая камера, ночь без страха и ожидания, отгоняющего сон, первая ночь полной душевной разрядки — ведь до утра ему ничто не грозит.

Новая камера помещалась в подвале, на самом дне тюрьмы. Она была подковообразная, размером четыре шага на три и высотой в десять метров. Когда-то здесь, должно быть, помещалась пята дымохода или вентиляционный колодезь, а позднее ее прикрыли вогнутым сводом на высоте второго этажа.

Окна в этой дыре не было. Под потолком днем и ночью шипел газ в конусообразном многогранном колпаке матового стекла. Колпак напоминал раскаленную глыбу хрусталя. Все плавилось в его ярком молочно-белом свете — койка, столик, табурет, параша — и казалось липким, почти текучим, словно слепленным из воска.

Надзиратель был тоже другой. На вопросы он не отвечал ни слова. Утром молча водил в уборную, три раза в день приносил еду. Кормили здесь лучше и сытнее — через день давали мясо.

Эта камера, кормежка и освобожденные от кандалов руки ощутимо свидетельствовали о перемене в судьбе Виктора. Предложение принято — и вот первые результаты. Задаток в счет будущих благ. И хотя это никак не подчеркивается — ублажают его недаром. В этом Виктор не сомневался. Кайматцу просто хочет его подкормить, потому что ему нужно, чтобы Виктор был «в форме». И потом капитан же ясно сказал: «Вашу искренность мы испытаем».

Однако Кайматцу не спешил его использовать. Быть может, он еще заканчивал следствие, допрашивал Ценгло, Средницкого и бог знает кого еще. Может, Мусю, Лизу, Тао, Коропку?..

Все это мучило Виктора. И от этой мысли не удавалось отделаться резонным доводом, что ведь не он виновник катастрофы, напротив, он сам оказался жертвой неудачной выдумки доктора. Доктор попал нечаянно на минированный участок — и вот последовал взрыв.