Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Однако никакие рассуждения не могли изменить того факта, что в его, Виктора, дело впутаны ни в чем не повинные люди, их схватили, пытают, они на волосок от смерти. И умрут, проклиная Доманевского.

Если бы не это сознание, Виктор чувствовал бы себя сносно, был бы почти спокоен, насколько может быть спокоен человек в западне или в заключении. О своем постыдном заявлении он думал без малейших угрызений совести. С подлыми врагами иначе нельзя, любая хитрость и коварство дозволены. Своим заявлением он выиграл время, он жив — пока и этого достаточно. Он остался жив для того, чтобы бежать и за все с лихвой отплатить врагам. Он твердо верил, что это ему удастся. Да, убежит при первом удобном случае. Если не сможет сбежать по дороге в Японию, то сделает это позднее, по окончании школы Накано. Учиться он будет усердно, до конца разыгрывать роль негодяя, изучит все секреты японцев, их приемы… И пусть только его отправят с каким-нибудь заданием или перебросят за советскую границу!

«Тигром меня назвали? Так будете иметь дело с тигром!»

Так он мечтал целыми днями, лежа на койке, закрыв голову одеялом от резкого света и от тех, кто подглядывал за ним в глазок. Только так, под одеялом, он был самим собой, наедине с собой, не боялся, что его лицо выдаст глодавшую его жажду мести, мести, которая стала его верой, единственной пищей для души и смыслом жизни.

«Каждый таит в себе какую-нибудь стеклянную гору и об ее острые края калечит свою жизнь».

Да, хорошо сказала Муся, эти ее слова как откровение. Вот теперь и он, Виктор, познал желание, от которого не избавишься, которому он будет подвластен до конца. Но его стеклянная гора сочится кровью, и края у нее черные от застывшего отчаяния.

Однажды утром пришел очкастый. С знакомым уже бряцанием шпор он повел Виктора из подземелья наверх. Виктор шел впереди, шаркая деревянными подошвами.

Он увидел лучезарное небо, потом серую стену и яблоню.

Цвела эта яблоня в углу небольшого двора и бросалась в глаза своим девственным белоснежным убором.

У самой стены торчали невысоким рядом косо вбитые колья. Несколько пустых, два — с привязанными к ним людьми: у одного кола — доктор Ценгло, у другого — Средницкий. Стояли наклонно к земле, головы свисали над кольями. Подальше — солдат с офицерским мечом.

Сержант, тот самый, что первый допрашивал Виктора, и какой-то молодой китаец расхаживали перед кольями.

Когда Виктор со своим конвойным проходил мимо, Ценгло поднял опущенную голову и лицо его выразило удивление — не сразу, словно через силу. Он был так истерзан, что все стоило ему невероятных усилий, все он воспринимал сквозь глухое, сковывающее изнеможение. Лицо его опухло, пышная борода ассирийских магов поседела и свалялась. Золотые очки уныло подрагивали на сломанной пружине, одно стекло было разбито… Виктор прочел в его лице удивление и презрительную жалость, затем глаза доктора словно пленкой застлало, и он равнодушно, тупо стал смотреть на лезвие меча в руках солдата.

Средницкий, напротив, весь дергался, тряс стриженой головой. Посиневшие губы его все время шевелились, шепот их напоминал сухой шелест четок. Не переставая бормотать что-то, он проводил Виктора взглядом, полным невыразимой ненависти.

Виктора резануло по сердцу — страшно жаль было доктора и совестно было за свое прежнее мнение о Зютеке. Он, конечно, подлец — но до известного предела. Вот ведь, оказывается, было и у него свое понятие о чести: не выдал товарища и себя этим погубил.

Нужно было крепко держать себя в руках и, помня о своей новой роли, делать вид, будто его ничто не трогает — ни эта картина казни, ни двор, с двух сторон замкнутый тюремными корпусами, а с двух других — неприступной стеной в четыре метра высотой, с колючей проволокой и толченым стеклом наверху.

Из-за стен долетали отголоски и дыхание большого города — ведь все это происходило в центре Харбина, на Цицикарской. Гудки автомобилей, стук колес, говор людей, проходивших под самыми стенами, в двух-трех метрах от обреченных, и запах разогретого солнцем асфальта. Был, должно быть, конец апреля или начало мая…

Все вдруг вытянулись в струнку: во двор входил Кайматцу.

В ярком дневном свете еще заметнее была его неяпонская статность и щеголеватая подтянутость спортсмена. Ему, должно быть, перевалило за сорок, но он был еще юношески строен и ловок. Только лицо помятое и не мужское.

Он махнул перчаткой Виктору и молодому китайцу, подзывая их к себе.

— Познакомьтесь. Вы — коллеги, вместе поедете учиться.

Виктор и китаец пожали друг другу руки.

— Можно начинать!

Сержант стал перед Средницким и громко прочитал приговор: переводчик Четвертого отдела Секретной службы при штабе императорской Квантунской армии Юзеф Средницкий за сокрытие важных для следствия обстоятельств приговорен к смертной казни путем отделения головы от туловища.

— Выполняйте! — скомандовал Кайматцу китайцу.

Солдат подал китайцу меч. Тот зашел сбоку, так чтобы ему было с руки, а Зютек в смертельном ужасе задергался на колу. Он пытался поднять голову выше, и его побелевшие круглые зрачки впились в Виктора со всей живучестью страстной ненависти.

— Из-за тебя! — крикнул он бешено. — Из-за тебя гибну, Бибштек паршивый, чтоб ты пропал! Чтоб ты сгинул еще худшей смертью!

Он сыпал проклятиями, но скоро захлебнулся и умолк.

А китаец присел и поднялся на носках, словно бревно поднимал обеими руками. Потом ударил с размаху. Раздался мягкий треск, и отрубленная голова с глухим стуком ударилась о землю.

Виктор провел дрожащей рукой по лицу. Стер со щеки теплые брызги.

— Безупречно сделано! — похвалил китайца Кайматцу. — Тренировались, вероятно?

— Так точно, господин капитан, на мешках с глиной.

— Превосходно. Следующий!

Сержант стал против доктора и так же громко прочел, что Казимеж Ценгло, врач, за помощь банде Среброголового и сношения с агентом иностранной державы приговорен к смерти путем отделения головы от туловища.

— Доманевский! Выполняйте.

Китаец услужливо протянул Виктору меч, как игрок после удачного выступления подает товарищу теннисную ракетку.

Виктор понял: значит, вот каким образом должен он «отречься от прошлого и самого себя, окончательно и бесповоротно»! Он задрожал и попятился.

— Понимаю, в первый раз и без тренировки, — сказал Кайматцу. — Но при вашей силе и ловкости… Ну?

— Не могу, господин капитан.

— Доманевский, неисполнение приказа карается смертью. Видите этот кол?

Он указал на пустой кол между доктором и трупом Средницкого. Место как будто для кого-то заранее приготовлено.

— Вижу.

— Так вот: либо вы казните приговоренного, либо самому вам сейчас отрубят голову.