Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

И Виктор решил идти напролом.

Когда тень его легла на циновку, человек, нарезавший в эту минуту хлеб, поднял голову и окаменел.

— Дай! — хрипло, с трудом выговорил Виктор.

Тот в миг все понял — видно, человек бывалый.

— Голоден? Так садись и ешь, сейчас тебе хлеба отрежу.

— Дай! — повторил Виктор. — Я сам.

Он вырвал нож и хлеб. Резал и ел. Рукава вздернулись, обнажая кандалы на руках.

Рыболов тихо присвистнул. От него разило спиртом.

— Вот теперь понятно… — Он кивнул на кандалы. — Японские?

— Ну, не малайские же.

И продолжал пожирать хлеб.

— Разумеется. Это я так спросил, для верности. Садись же, за это с тебя дороже не возьму.

Виктор сел против него. Настороженно, но без всякого страха: нож в руках, багор тут же, под ним. И он ел.

— На, возьми котлету. Нас можешь не бояться. Мы сами в таком же положении.

— Слышал. Сбежали откуда-то?

— Ну, если слышал, так гляди.

Он выставил ногу и ткнул пальцем в искалеченную лодыжку.

— От ножных? — спросил Виктор.

— Нет, нас в кандалы не заковывали. Это деревом покалечило.

Женщина крикнула с берега:

— Ты с кем там разговариваешь? С черепахой? Или с флягой?

— Вот именно с черепахой! Смотри, какая тут объявилась!

Женщина выглянула из-за куста и сразу спряталась, чтобы Виктор не увидел ее голой.

— Брось же мне что-нибудь, дурень чертов!

Мужчина отнес ей одежду, сказав Виктору:

— Маленькая промашка с моей стороны! Упустил из виду…

Женщина одевалась, присев на корточки, и только голова ее виднелась над кустом. Она смотрела оттуда на этого пришельца, усердно работавшего челюстями. Синий рубец от уха до подбородка напрягался при этом, как жила.

— Дай ему луку, Ваня. Ему теперь лук знаешь как нужен… В желтом мешочке, там, где соль.

Мужчина стал рыться в мешке, а она тем временем расспрашивала Виктора:

— Русский?

Виктор, как бы подтверждая, молча указал вперед косточкой, которую грыз:

— К своим пробираюсь.

— А где же тут свои? Одни китайцы кругом.

— Раз борются, значит, свои.

— Не видишь, что ли, Нюра? Он партизан, — вмешался Иван.

Он подсунул Виктору луковицу, колбасу и налил ему в кружку водки из фляги.

— Я не пью.

— Вот еще! Да ты кто — партизан или мормон?

— Как хочешь, а пить не буду. Не выношу этой вони.

Женщина посмотрела на Виктора, как ему показалось, уже дружелюбнее, а Иван буркнул: «Дело твое», и выпил залпом его порцию.

— Не надо сразу так наедаться, — сказала женщина, выходя уже одетая из-за куста. — Это очень опасно.

— Ничего мне не сделается.

— А я все же не советую.

Красивой ее нельзя было назвать. Бледная, рябоватая. Но ее обнаженные руки, полные и сильные руки прачки или акушерки, напоминали Виктору о ее теле: он все еще как бы видел ее обнаженной. И робел.

Ее бледно-голубые усталые глаза неподвижно смотрели из-под полуопущенных век в лицо Виктору, заклейменное рубцом.

— Зажило, но шрам останется навсегда. Чем это тебя так?

— Нагайкой.

— У нас такого не бывало, — сказал Иван. — Чего другого, а бить — нет, не били.

Женщина вздрогнула и перевела встревоженный взгляд на флягу в руках Ивана.

— Ты, я вижу, уже успел…

— Э, он все знает. Слышал наш разговор.

— Ну, если слышал… Тогда можно говорить откровенно.

Но тон ее противоречил словам. В голосе звучала тревога. Узкий рот как будто еще крепче сжался.

— У нас дороги разные: ты туда, а мы оттуда. Значит, встретились и разошлись, вот и все.

— Я не к советским иду, — возразил Виктор, чтобы не запутывать положения, в котором уже начинал разбираться. — Я возвращаюсь к своим, в тайгу.

— Ясно. Такая твоя служба.

— Вовсе не служба. Я здешний, из Саньсина. Жил там, пока жандармы меня не схватили. К счастью, не всех еще выловили. Еще остались на воле товарищи.

— Идейные? Ну, твое дело, мне-то что!

— Верно. Разойдемся сейчас — и всё.

Помолчав минуту, женщина вдруг деловито сказала:

— Ты не можешь идти в таком виде. Эти браслеты снять надо. Напильник? Дадим. Что еще тебе требуется?

— Нож дайте. И хорошо бы какую-нибудь обувку.

— На, примерь.

Принесенные с лодки сапоги стояли рядом — отличные высокие сапоги. Виктор стал их натягивать.

— Одежонку тоже можем дать. Бери, не обеднеем. У нас этого добра хватает.

— Да, да, у нас всего вдоволь, — с готовностью подтвердил Иван. — Здесь каждая баба, когда ей рожать или когда она родить не хочет, бежит к моей «госпоже докторше». Она у меня, можно сказать, знаменитость.

— Будет тебе! — с недовольной гримасой остановила его жена. — Да, мы тут уже многим обзавелись, так что не стесняйся, эти вещи нам ничуть не нужны. Только товарищам своим ты не говори, кто тебе их дал. И вообще никому про нас не говори.

— Зря вы это — сам понимаю. Как стемнеет, уйду и никогда мы с вами больше не встретимся.

— А не боишься? — задумчиво спросила женщина после недолгого молчания.

Виктор не понял ни ее вопроса, ни усмешки.

Они дали ему все, что нужно для жизни и смерти: нож, напильник, сапоги, огниво с длинным фитилем… Дали, быть может, из чувства товарищества, памятуя собственный тяжкий путь беглецов, а быть может, из страха — подкупить его хотели, чтобы молчал про них.

Он уходил дальше в ночные просторы, вооруженный теперь десятидюймовым лезвием, снабженный всем, что нужно, чтобы развести огонь и поесть горячей пищи, более подвижный, так как у него теперь были сапоги… и одинокий, как никогда.

Разговор с этими двумя людьми глубоко запал ему в душу. Сначала он даже не очень ясно это осознавал. Ну, поговорили как будто о самом обыкновенном. Но через некоторое время это «обыкновенное» начало бередить душу. Чем дальше, тем сильнее. И не думать о нем, было невозможно.

На стоянках он пилил свои кандалы и под визг пилки думал о незнакомой бескрайней стране там, за горной цепью Мира и Благополучия, где он еще недавно искал людей, знающих какую-то великую человеческую правду, людей высшего морального порядка.

А теперь он, забросив свои кандалы на дно Муданьцзяна, вовсе не почувствовал себя свободным. Как ему теперь распорядиться этой свободой? С кем соединить свою судьбу и во имя чего?

Вот так, не видя пред собой пути в жизни, шел он ночь за ночью все дальше берегом чистой реки. Порой, чтобы сократить путь, он там, где река петляла, сходил на «сяолу» — узенькие тропки, протоптанные в желтой земле ногами бесчисленных поколений крестьян. Тропки эти бегут от деревни к деревне через весь Китай, изрезывают его вдоль и поперек, как сеть кровеносных сосудов, в которых неустанно циркулирует живая кровь народа.

Он прошел через полотно Китайско-Восточной железной дороги и очутился в лесном море.

Теперь он мог уже идти днем, а спать ночью. Он был дома. Родная тайга укрывала и кормила его. Повсюду, куда заглядывало солнце, на склонах сопок и по краям оврагов, где не глушил их подлесок, красочными коврами лежали ягодники — и ягод было так много, что, когда Виктор проходил, сапоги его становились красными от сока. Из гнезд еще можно было вытаскивать птенцов. Форелей и аухов — китайских окуней, которых Виктор ловил на подаренные ему крючки, он начинял луковичками дикого чеснока и запекал в глине. Соль заменял золой от ольховых дров.