Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Здравствуй. Как себя чувствуешь? — спросил старик по-китайски.

— Здравствуйте. Хорошо.

— А ты кто?

Виктор вместо ответа протянул вперед руки в кандалах.

— Понятно.

— За таких, как я, награды не дают. Убьют вас вместе со мной.

— Понятно, — повторил старик и ушел на корму.

Было тихо и темно. На реке пусто, никаких огней. Очевидно, преследователи убрались, решив, что Виктор утонул, не мог не утонуть, прыгнув в пучину с такой высоты, да еще в кандалах.

Старик сделал знак мальчику, и тот стал осторожно поднимать якорь. Черный прямоугольник паруса развернулся перед глазами Виктора, наполнился ветром, и джонка, снявшись с места, с плеском полетела по волнам.

Он возвращался к жизни другим человеком, чуждым всему, как тот, кто прошел через смерть. Он казался старше старого китайца, правившего лодкой, и робким, как его внук, мальчик, хлопотавший у огня, на котором стоял котелок. Только по мягкому пуху на подбородке его спасители могли догадаться, что он молод. Они избегали его взгляда, тупого и тусклого. Его удивительно голубые глаза то блуждали вокруг, то смотрели в одну точку, словно сквозь собеседника, и всегда были пустые, поражали мертвой прозрачностью освещенного стекла. Непонятно было, видит ли он и если видит, то так ли, как другие люди.

Старик и мальчик молча наблюдали, как Виктор, сидя на корточках у входа в кабинку на корме, трет о камень звенья цепи, соединявшей кандалы. Трет вот уже второй день. Вчера под вечер распалось первое звено, и руки больше не были скованы вместе, так что он мог наконец снять через голову свою куртку, чтобы ее просушить.

Его спасители делили с ним постель и скудную еду — они и участь его разделили бы, если бы их поймали. И все-таки он оставался им чужд, угнетало и его молчание и его слова — очень уж странные они были.

— У тебя есть сын?

— Был.

— Умер?

— Забрали в армию. И он не вернулся.

— Это лучше. Ничто не возвращается…

И продолжает тереть цепь о камень, ни на что больше не обращая внимания, трет, пока не начнут уж слишком донимать волдыри на руках. А тогда отложит на минуту железо, чтобы остыло, и осматривается. Тут и они очнутся.

Джонка плывет лениво. Ветер почти совсем улегся. Вода убывает, обнажая желтые берега, окаймленные ракитником. Вокруг бескрайняя, однообразная маньчжурская равнина, и по ней несет пену недавнего разлива успокоившаяся величавая Сунгари.

— Две тысячи долларов — это, знаешь ли, целое состояние.

— И мне так думается, хотя я никогда в руках не держал таких денег.

— А тысячу держал?

— Нет, не доводилось.

— Ну а пятьсот?

— Раз заработал триста и тогда построил себе джонку. Но это было давно.

— Так почему же ты меня не выдал?

Босой старик, передвигая румпель, пожимает плечами:

— Нельзя.

— Почему же?

— Разве можно выдать человека в беде? Так не делают.

Он отказался от денег, новой джонки и собственной фанзы, быть может. Рискуя жизнью своей и внука, не выдал, потому что «так не делают» — и все. Не делают этого так же, как не ставят киль поперек лодки, как не пекут «хлеб разлуки», когда из дому никто не уезжает. Очень просто. И Виктор не может решить, что это — примитивность или подлинная доброта? Самая чистая, самая глубокая, ибо совершенно безотчетная, уже автоматизированная доброта?

— Но они же тебе сказали, что ищут хунхуза?

— Все равно — раз за человеком гонятся, его надо спасти.

— А если я и в самом деле хунхуз, убийца? Убью вас, а джонку продам в Саньсине… Я на все способен, знаешь?

На землистом, худом лице Виктора жестокая, бессмысленная усмешка, неестественно синеют глаза, прозрачные и как будто невидящие.

Старик в смятении: такой и в самом деле на все способен. Он украдкой ищет глазами какое-нибудь подходящее орудие — на всякий случай. Но Виктор уже забыл об этом разговоре и снова принялся за свою работу. Зажал ногами камень, чтобы он не дрожал, и согнулся над ним. Отросшие, растрепанные волосы светлой гривой падали на плечи, темные брови сошлись, и на упрямом лбу появилась глубокая складка. Во всем его крупном теле, сейчас скорчившемся по-обезьяньи, было что-то и увечное и звериное.

— Ты, должно быть, много перенес, очень много. Пройдет девятью девять дней, прежде чем ты придешь в себя, забудешь…

— Есть вещи, которые не забываются.

— Это слабым забыть невозможно. А ты сильный. Знаешь пословицу: уж если рыба с крючка сорвалась, значит, это большая рыба.

— С отчаяния иной раз и плотва может сорваться.

— За плотвой так не гонятся, не дают много долларов. Нет, взяли тебя не за убийство и не за мошенничество. Ты пошел против них… Не мое это дело. Только бы довезти тебя благополучно до Саньсина, а там… Найдешь дорогу к своим?

Виктор утвердительно кивнул — конечно, найдет! Саньсин стоит у самого устья Муданьцзяна. Если идти ночами вдоль берега, то в конце концов дойдешь до родимой тайги, где могила матери, до Фанзы над порогами, в которой живет Ашихэ. А через Ашихэ он без труда отыщет Среброголового, с которым держит связь Багорный.

Дорога прямая и для него — единственная. Он не раз уже думал об этом. Волей-неволей он должен идти туда, к этим борцам и лучшим людям. Только среди них он вернется, быть может, в нормальное состояние, вырвется из душевного мрака.

Кандальная цепь лопнула перед самым Саньсином. Достаточно было ее, уже основательно перетертую, надеть на острие якорной лапы и стукнуть камнем, как она разорвалась. Теперь обе руки Виктора были совершенно свободны. Только на запястьях остались еще кандалы — два широких стальных браслета, которые движений не стесняли, но были очень опасны: кто увидит их, сразу поймет, что Виктор бежал из тюрьмы. Надо было как можно скорее от них избавиться, но для этого нужен напильник.

— В Саньсине достану, — лаконично обещал старый лодочник.

Править джонкой теперь приходилось очень осторожно. Картина вокруг менялась. Вдали уже маячили горы. Течение становилось более поверхностным и более сильным. Сунгари белым — пенистым потоком вступала между отрогов Малого Хингана и Чжангуанцайлина, и здесь ее дно перерезали скалистые пороги.

Оставалось двадцать с лишним километров до Саньсина. После трех дней пути старый перевозчик гравия из деревушки под Харбином уже подплывал к этому большому городу. Он вез с собой удостоверение, что мобилизован на работу. Для прокладки новой дороги нужно было очень много гравия, и баочжан, староста, распределяющий работу среди крестьян, для которых японцы установили трудовую повинность, приказал ему доставить джонку в Саньсин. А когда баочжан приказывает, надо подчиниться — его палка всего ближе.

На закате они прошли устье Муданьцзяна и скоро бросили якорь в порту. Старик с внуком отправились доставать для Виктора напильник, одежду и немного еды на дорогу.