Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

— Из машины дули морозным воздухом. На голую ногу. А врач проверял.

— Как это — проверял?

— Какой-то линейкой. Тонкой линейкой. Стукал по ноге. Когда уже стук был как по дереву, он командовал «Стоп!» и начинал ногу размораживать в разных жидкостях.

— Ну?

— Не смог разморозить — и ногу отняли. Ты обещал, Ваня, так помоги. Скорее сделай, пока еще можно.

— А что сделать?

— Наступи на нас. Ты сильный, и башмаки у тебя тяжелые. А шеи у нас тонкие и слабые. Я бы сама сделала, но ты же видишь…

Она показала свои руки — кожа да кости. Такие руки бессильны.

— Мне его не задушить. А сейчас самое время. Он наконец, уснул, ему хорошо… Пойми, он даже ничего не почувствует! А если не умрем, все мучения начнутся сначала. В Пинфане постоянно делают над арестованными опыты. Вылечат — и опять… Так до смерти. Опять будут замораживать или на полигон пошлют…

— Это еще зачем?

— Под специальные снаряды с бактериями… Неужели ты откажешься? Помоги, если у тебя есть сердце!

Она была права. Совершенно права. Люди должны помогать друг другу.

— Боишься?

— Нет, но… Могут помешать.

— Не успеют. Слушай. Я сейчас лягу подле Казя, а ты ходи с книгой, будто зачитался. Станешь у носилок. Когда дерну тебя за штанину, наступи… Один раз будет достаточно… Ох, Ваня, Ванечка! Ну?

— Ладно. Иди.

Она поползла обратно. Повернула своего любовника на спину и сказала громко, чтобы те, кто, быть может, подслушивает, думали, что разговор ее с Виктором окончен:

— Покойной ночи, Ваня.

— Покойной ночи, Мария Петровна.

Он видел, как она легла с краю, чтобы быть первой. Поправила голову доктора. «Как печать на руку твою. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, не будите моего милого, пока он сам этого не захочет».

Наверняка не захочет. Этого нечего опасаться.

Виктор встал и заходил по камере. Четыре шага до конца, четыре обратно.

Остановился, как велела Муся. Глянул вверх. Там шипел газ и одно стекло светилось ярче. Значит, где-то над фонарем бодрствовал Кайматцу или другое «провидение» этого чистилища. Еще выше — крыша, над ней небо, то есть лазоревый свод, немного кислорода с азотом. И за ним — ничего больше.

У ног его раздался шепот, в котором трепетала тоска о неосуществившемся:

— Теперь он поверил бы… Но не надо… Пусть спит.

А затем уже только торопливое, требовательное прикосновение, означавшее, что пора кончать.

Было часов десять вечера, когда пришёл за ним очкастый. Пришёл с пистолетом в руке — это значило, что Виктора уводят отсюда навсегда.

Прошли до конца коридора, потом по лестнице наверх — из подземелья на поверхность земли. Бряцали на каждой ступеньки шпоры жандарма и звенели кандалы Виктора. Всего ступенек было тридцать две, это Виктор помнил. Все чувства в нём замерли, осталось только омерзение. Безграничное, бессильное отвращение к жизни, к себе, к сопевшему за его спиной палачу. Старый он уже, этот палач, недолго протянет с этакой астмой. Виктор подумал это мельком, беззлобно. Он не испытывал больше ни страха, ни ненависти. В этом состоянии полного бесчувствия был он с прошлой ночи, — как будто и сам умер тогда и окоченел между трупами Муси и Ценгло на дне тюрьмы. Теперь оставались только пустые формальности.

На уже знакомом тюремном дворе — том самом, со стеной, яблоней и кольями для приговоренных к смерти — у Виктора от свежего воздуха на минуту закружилась голова. Он отвык от воздуха, забыл, что существует свободное пространство, а здесь перед ним распахнулась летняя звездная ночь, совсем такая, как на картинках в детских сказках. Из-за стены пахло черемухой, где-то там был говор, движение. Донесся издалека — пронзительный свист паровоза, и край неба над городом зардел отблесками пламени. Казалось, от звезд нисходит холодный запах черемухи и дыхание вечности.

Стучал мотор, шофер сидел за рулем, рядом с ним — конвойный. Тюремная карета готовилась отъехать, ждали, видимо, только его, Виктора — последнее «бревно».

Жандарм принял его под расписку от очкастого, кивнул на фургон — влезай, мол! И как только Виктор влез туда на четвереньках, угодив рукой во что-то вонючее и липкое на полу, как только протиснулся среди чужих тел и присел на корточки, дверь захлопнулась, раздавив в его душе последнюю надежду на то, что его прикончат сразу. Тюремная карета тронулась.

Огни города, видные сквозь щели, пробегали, как дрожь, по лежащим. Из темноты каждый миг выступали лица, застывшие, изможденные, лица рабски покорные и гордые, глаза полузакрытые и горящие, раны, тряпки, лохмотья. Всех этих людей везли в Пинфан.

В этом Виктор нимало не сомневался. Он облегчил участь доктора и его любовницы и, значит, как сказал Кайматцу, должен возместить потерю и послужить науке за двоих… Там будут отрезать у него по кусочку руку или ногу, заразят паратифом, старательно вылечат и потом испробуют на нем же, как примется чума.

Везли их осторожно, чтобы, боже упаси, никого не обронить. И под усиленным конвоем: рядом с шофером — солдат, внутри на лавке жандарм с портфелем, второй солдат у выхода, а за каретой мотоцикл с прицепом. Карета на запоре, на руках — кандалы: не выскочишь, и нет надежды, что тебя застрелят «при попытке к бегству».

Кто-то, кто опирался на плечо Виктора и все время стонал, вдруг свалился в обмороке к нему на колени. Поднять и привести в чувство эту женщину (вероятнее всего, это была женщина) не имело смысла. Для нее лучше, если она, не приходя в сознание, умрет. Виктор крепче уперся руками в пол. Они все еще были измазаны. Вот таким он и видел со стороны себя и все: кучка грязи или кала, от которого даже очиститься невозможно.

Машина остановилась на мосту перед контрольным постом. Жандарм с портфелем вылез и подошел к сержанту. Они разговаривали, оживленно жестикулируя, — должно быть, старые знакомые. Сержант махнул рукой в сторону караульного помещения, словно говоря: «вот, слушай!» Там из репродуктора доходили какие-то сообщения о морском сражении. Говорилось, что к концу его у острова Мидуэй появились американские самолеты с авианосца «Хорнет»…

Услышав слово «Мидуэй», конвойный, сидевший подле Виктора, и шофер — оба выскочили из машины и побежали к караулке. Было ясно, что на Тихом океане произошло что-то такое, чего давно ожидали, и оттого они так взволнованы. Слушали сообщение с видом ошеломленным, растерянным: что же там — победа или страшное поражение?

Виктор лежал в фургоне у самого выхода. Доска была опущена, он видел перила моста на Сунгари и голову конвоира, стоявшего перед машиной. Подумал: «Вот все, что судьба могла послать мне: последний шанс умереть легкой смертью».