Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Виктор сознавал, что живет словно в каком-то кошмаре, в котором все мешается — образы, мысли, чувства, и не всегда уже он отдавал себе отчет, что сон, а что явь.

Он видел, как земля вращается среди звезд. Миллиарды жизней сияют мерцающим зеленоватым светом, как светлячки, и каждая из них заключает в себе вселенную. Все люди — как самые жалкие, так и гениальные — живут только раз. Страдают, любят, страстно желают. Погорят, погорят — и гаснут.

Красиво это, когда смотришь с высоты: миллиарды светляков на темной земной коре. А она вся переливается, живет их непрестанным расцветом и угасанием. Иногда спокойна, а иногда словно ветром всколыхнет ее: промчится по ней эпидемия, война, голод — и мрачно, пусто станет на том месте. Но затем засверкает земля вдвое ярче новыми светляками, и так без конца и без смысла!

Что же, значит, все родилось из ничего и существует по закону превращения материи — от углерода к человеку и обратно?

А между тем в природе, куда ни глянь, все устроено мудро и правильно — движение звезд, глаз мухи, чудесные законы произрастания… Во всем так много высокой творческой мысли, несравненной точности. Следовательно, где-то должен быть высший разум мира, всемогущая и всеведущая воля.

Да, да, но тот, кто все может и все знает, должен и ответственность нести за все — за всемирную историю и за участь каждого отдельного человека… Какой же бог поднимет такую тяжесть — ответственность за все преступления, несправедливость и бессмыслицу, за все, что творилось и что сегодня творится на свете? Взять хотя бы одну Польшу, ее кровь, ее муки и руины. Или Пинфан, где человек человеку прививает чуму и холеру!

«Quo vadis, Domine?» — спросил у господа апостол Петр на дороге в Рим. С того времени прошло без малого две тысячи лет.

Если бы воскресли все мученики, святые и просто христиане, и те, кого убили во имя благочестия, еретики и язычники, если бы все эти воскресшие вопросили: «Куда ты привел мир, господи?» — то от этого вопроса «затряслась бы земля и завеса в храме разодралась бы надвое», как это было в час смерти Иисуса на Голгофе. И тогда не небо судило бы людей, а люди — небо!

Зачем, господи, сотворил ты человека лишь карикатурой на себя, а жизнь сотворил для мерзости?

Ты говоришь, что наше земное существование не есть жизнь настоящая, только преддверие, а настоящая жизнь ждет нас после смерти.

Но к чему же это ужасное преддверие? Для испытания характера?

Вечное блаженство или вечную погибель надо заслужить. Скажем прямо: выдержать испытание свободной воли.

Но возможно ли вообще определить вечную меру справедливости?

Вечность… Нечто неизмеримое, вне времени, чего умом не объять. Перед ней триллионы лет — одно мгновение. И взамен жалкой жизни земной, кратчайшего из мгновений, будет дана человеку бесконечность, какое-то непостижимое для жителя земли «всегда»?

А есть ли преступление, заслуживающее такой кары, и добродетель, достойная такой награды?

Заскрипел ключ в замке. Дверь камеры отворилась.

Два солдата внесли носилки. Надзиратель указал место у стены. Солдаты опустили носилки на бетонный пол и вышли, даже не взглянув на Виктора.

Значит, в его камере поместили еще кого-то. Уловка это какая-то? Новое испытание?

Виктор покосился на глазок в двери. Никто за ним не подсматривал. Глянул вверх, на горящий фонарь. Дно его светилось ярче обычного, зеркальным блеском… Должно быть, на втором этаже у каких-то оптических приборов глаз Кайматцу или его помощника следит за подопытным объектом.

Склонясь над положенной на колени библией, Виктор делал вид, что читает. На уровне его глаз, сразу за краем раскрытой книги, виднелись две ступни. Но ведь когда вносили носилки, он видел на них две головы! Или ему это только показалось?

Одна нога в мужском штиблете, другая в женском ботинке для коньков. Больше ног не было, хотя на носилках лежали двое людей, мужчина и женщина, одинаково высохшие, с белевшими лысыми черепами.

Виктор смотрел на пиджак, темно-серый в едва заметную светлую полоску. На короткую юбку, когда-то голубую, обрамленную белым мехом. И медленно начинал понимать, что эти изуродованные полутрупы — доктор Ценгло и Муся, его «одалиска».

Доктор спал на плече у Муси. Спал беспокойно, голова его часто дергалась. Отощавший так, что напоминал скелет, без бороды и золотых очков, с лицом в кулачок, сморщенным, как у новорожденного, он был неузнаваем. Да, Виктор узнал его только по пиджаку (в который его теперь можно было трижды обернуть) да по тому, что рядом лежала его последняя грешная любовь.

Мусю взяли, видно, сразу, как пришла с катка, — в черном, тесно облегающем трико и короткой юбочке, похожей на перевернутый чашечкой вниз голубой колокольчик. Может, это случилось сразу после их разговора о стеклянной горе, которую каждый таит в себе и калечит свою жизнь об ее острые края?..

После ее танца на льду, когда она грациозным движением поднятой руки отвечала на аплодисменты зрителей? Они пожирали глазами стройную белокурую спортсменку, а она в плавном танце среди зеленого блеска льда открывала удивленным взорам красоту своего тела, дивного, как тело Пактаи, светловолосой богини Севера. Движения такого тела волнуют, как музыка или вдохновенное слово.

Виктор сидел на своей койке совершенно неподвижно, хотя все вокруг него шаталось и могло рухнуть каждую минуту.

Она лежала, как растоптанная кукла, выброшенная после того, как ею наигрались. Грязная кукла в отрепьях нарядного платья, без парика, с оторванной ногой… Она готова, господи! Любуясь ею в раю, Ценгло сможет снова напевать: «А пани, как лилия, белеет в саду».

— У тебя башмаки на деревянной подошве, — хрипло прошептала она вдруг.

Виктор не отвечал. Его трясло.

— Деревянные, — повторила она с упорством маньяка, словно в этот миг видела в камере только его ноги.

— Узнаешь меня?

— Да, Ваня, — ответила Муся равнодушно. И опять за свое. — Наверно, они очень тяжелые…

Она высвободила плечо, на котором лежала голова доктора, и подползла к койке Виктора.

Виктор почувствовал, что ее пальцы ощупывают его лодыжку, икры.

— Ноги у тебя сильные, Ваня, а нам уже немного надо…

Голова ее была теперь у колен Виктора. Мешала книга — он отложил ее. Наклонился над Мусей, чтобы заслонить ее от глаз, следящих сверху. Ударил в нос запах немытого тела и запекшейся крови…

— Говори еще тише, в самое ухо. Вы из Пинфана?

— Да.

— Когда привезли?

— Только что. На рассвете.

— Зачем?

— Не знаю. Потом опять отвезут туда.

— Что с вами делали?

— Разные опыты.

— А нога?

— Отморозили… Воздухом из какой-то машины. Помоги нам, Ваня!

— Непременно. Но ты расскажи, как это было.