Елена Прудникова - Секта. Свидетели убийства гражданина Романова

В мае 1922 года был арестован патриарх Тихон. Поместили его, правда, не в тюрьму, а в Донской монастырь, но все же это было заключение, и даже в тюрьме он несколько недель посидел.

Его уже всерьез собирались судить, но 16 июня 1923 года Патриарх написал заявление в Верховный Суд СССР, в котором содержалось то, чего от него никто не ждал.

«Будучи воспитан в монархическом обществе и находясь до самого ареста под влиянием антисоветских лиц, я действительно был настроен к Советской власти враждебно… Все мои антисоветские действия… изложены в обвинительном заключении Верховного Суда. Признавая правильность решения Суда о привлечении меня к ответственности… раскаиваюсь в этих проступках против государственного строя и прошу Верховный Суд изменить мне меру пресечения, то есть освободить меня из-под стражи.

При этом я заявляю Верховному Суду, что я отныне Советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и от внутренней монархически-белогвардейской контрреволюции» [83] «Известия», 1 июля 1923 г. № 145. Факсимиле. .

До сих пор спорят, подлинное ли это заявление, и если да, то каким образом власти вынудили Патриарха его написать. (Кстати, несмотря на этот шаг, он был впоследствии канонизирован как исповедник, что еще больше все запутывает.) Могли найти какой-нибудь убийственный компромат. Хотя есть и другое решение загадки. В Донском монастыре Патриарх пребывал, как считается, в полной изоляции от внешнего мира. Но была ли эта изоляция действительно полной? Неужели же и газеты ему не приносили, и следователей не допускали, и «поговорить» никто из власть имущих не приходил? Тот же Сталин, к примеру, — а уж он умел убеждать.

Так что Патриарх вполне мог узнать, что и Россия собрана почти вся, и хозяйство налаживается, и заключенных отпускают (даже если оттого, что их негде содержать, — но ведь отпускают же!) Да, к Церкви большевики относились холодно и отчасти враждебно, но к стране и народу — хорошо, и не видеть этого было невозможно, как и не видеть сверхусилий власти, чтобы поднять державу. Так что вопрос: «Кто твой ближний?» из евангельской притчи переместился в реальную жизнь, и почему Патриарх не мог вспомнить эту притчу, задать себе вопрос и на него ответить?

Естественно, Тихона тут же радостно освободили из-под стражи, и он занялся организационными вопросами — за годы борьбы с большевиками церковная организация пришла в состояние невыразимое, и вертикаль управления приходилось, по сути, создавать заново. Советскую власть он не полюбил, но от него любви и не требовали, достаточно было лояльности, «повиновения властям земным».

В апреле 1925 года патриарх Тихон умер. После него главой Церкви стал патриарший местоблюститель митрополит Петр (Полянский), однако он с советской властью договариваться не стал. Человек воистину несгибаемый, он более десяти лет провел в заключении, на уступки не пошел и был расстрелян в 1937 году. Митрополит Петр сделал свой выбор, став мучеником за веру, за свое понимание Православия.

После его ареста фактическим главой Церкви стал самый крупный из церковных деятелей, принявших советскую власть, — архиепископ Владимирский и Шуйский Сергий (Страгородский), будущий Патриарх, личность незаурядная даже по тем временам, богатым на крупных людей. О. Георгий Шавельский называет его «умнейшим и благочестивейшим» — такая оценка из уст противника большевизма многого стоит. Было и еще одно качество. Поначалу поддержав обновленцев, Сергий быстро разобрался, с кем имеет дело, ушел от них и увел свою епархию. Когда начала восстанавливаться «патриаршая» Церковь, он покаялся за этот краткий «обновленческий» эпизод, но не потихоньку, как другие епископы, а публично, в храме за литургией. Такой вот человек.

У него был совершенно иной подход к происходящему: он исходил не из того, что в советской власти неприемлемо для христианина, а наоборот — что в ней можно принять.

Митрополит Петр, например, заявлял, что «социальная революция строится на крови и братоубийстве, чего Церковь приять не может». (Вообще-то говоря, любая власть строится, помимо прочего, и на этом, пример чему — деятельность на посту «хозяина земли русской» главного героя этого очерка. Однако Церковь его принимала и прославляла.) Сергий же еще в 1924 году, в послании по поводу созыва Поместного собора, писал совершенно о другом [84] Митрополит Сергий (Страгородский). Православная Русская Церковь и советская власть (к созыву Поместного Собора Православной Церкви). http://chri-soc.narod.ru/III.htm :

«…Занимать непримиримую позицию против коммунизма, как экономического учения, восставать на защиту частной собственности для нашей православной (в особенности, русской) церкви значило бы забыть свое самое священное прошлое, самые дорогие и заветные чаяния, которыми, при всем несовершенстве повседневной жизни при всех компромиссах, жило и живет наше русское подлинно православное церковное общество».

Несколько неожиданный подход, не правда ли? Не о землях, храмах, сброшенных крестах и отобранных преференциях, а об основном конфликте современного (и не только современного) мира: о непримиримом противоречии десяти заповедей и золотого тельца. «Не можете служить Богу и маммоне» [85] Матф. 6:24. . Ну, и о несогласии со священным правом частной собственности. Вокруг этого права и вертелись события Гражданской войны — а вы думали, белая идея заключалась в чем-то другом?

(Кстати, священной частная собственность впервые была провозглашена во Франции в 1789 году, в «Декларации прав человека и гражданина»: «Статья 17. Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения». И вот что любопытно: большевики в своей революции постоянно сообразовывались с французской, но 17-й пункт тихонько замылили.)

Дальше, впрочем, владыка Сергий пишет еще интереснее:

« Что этот строй не только не противен христианству, но и желателен для него более всякого другого, это показывают первые шаги христианства в мире, когда оно, может быть, еще не ясно представляя себе своего мирового масштаба и на практике не встречая необходимости в каких-либо компромиссах, применяло свои принципы к устройству внешней жизни первой христианской общины в Иерусалиме, тогда никто ничего не считал своим, а все было у всех общее /Деян. IV, 32/. Но то же было и впоследствии, когда христианство сделалось государственной религией, когда оно, вступив в союз с собственническим государством, признало и как бы освятило собственнической строй. Тогда героизм христианский, до сих пор находивший себе исход в страданиях за веру, начал искать такого исхода в монашестве, т. е. между прочим в отречении от собственности, в жизни общинной, коммунистической, когда никто ничего не считает своим, а все у всех общее. И, что особенно важно, увлечение монашеством не было достоянием какой-нибудь кучки прямолинейных идеалистов, не представляло из себя чего-нибудь фракционного, сектантского. Это было явлением всеобщим, свойственным всему православно-христианскому обществу. Бывали периоды, когда, по фигуральному выражению церковных писателей, пустели города и населялись пустыни. Это был как бы протест самого христианства против того компромисса, который ему пришлось допустить, чтобы удержать в своих недрах людей „мира“, которым не по силам путь чисто идеальный. Не возражая против владения собственностью, не удаляя из своей среды и богатых, христианство всегда считает „спасением“, когда богатый раздаст свое богатство нищим. Находясь в союзе с собственническим государством и своим авторитетом как бы поддерживая собственнической строй, христианство /точнее, наша православная церковь в отличие от протестантства/ идеальной или совершенной жизнью, наиболее близкой к идеалу, считало, все-таки, монашество с его отречением от частной собственности. Это господствующая мысль и православного богослужения, и православного нравоучения, и всего православно-церковного уклада жизни…