Павел Брянцев - Литовское государство [От возникновения в XIII веке до союза с Польшей и образования Речи Посполитой и краха под напором России в XIX веке] [litres]

Люблинский сейм продолжался пять месяцев и двадцать дней. К концу сеймовых заседаний в Люблин прибыли и все те депутаты Литвы, которые бежали 28 февраля. Из всех заседаний этого сейма самое замечательное было заседание 28 июня 1569 г.

В этот день сеймовые члены собрались на заседание в начале десятого часа, а в десять ровно прибыл король. От лица литовцев выступил с речью жмудский староста Ходкевич. В сильной и трогательной речи он объяснил, как тяжело и больно согласиться литовцам на политическую унию в той форме, в какой желают ее видеть польские паны; затем просил короля и польских панов уступить литовцам хоть что-нибудь, хоть сохранить особую государственную печать на память о Литовском государстве. «Ваше королевское величество и сеймовые члены польской короны! Умоляем вас Богом: не унижайте нас, не делайте нас своими рабами, будьте к нам милостивы и не заставляйте нас вечно плакать; мы теперь доведены до того, что на коленях просим вас об этом!» При сих словах действительно все литовско-русские депутаты с плачем упали на колени, а Ходкевич между тем продолжал: «Именем Бога заклинаем всех вас устроить так, чтобы мы могли сохранить нашу добрую совесть, нашу честь и чтобы всем нам было от этого радостно».

Это сеймовое заседание кончилось поздно вечером: уния была признана, и притом в той форме, в какой желали ее видеть поляки.

29 июня, в день праздника святых апостолов Петра и Павла, в люблинских костелах пели: «Тебе, Бога, хвалим…» – и проповедники призывали с своих кафедр народ благодарить Бога за окончание счастливого события.

1 июля 1569 г. все члены сейма (и поляки, и литовцы с русскими) собрались в залы сеймового дома. В исходе 12-го часа дня Сигизмунд-Август, бледный и изнуренный последними бурными заседаниями, сопровождаемый своею свитою и гнезненским архиепископом, вошел в одну из сеймовых зал, где уже для него было приготовлено особое седалище, а против него стол, на котором разложены были протоколы, необходимые для подписи, и стоял крест с золотым изображением распятого Господа. Когда вошел король и занял свое место, то воцарилась глубокая тишина. Затем началось чтение протоколов и подпись их, а после присяга в верности этой унии. Из литовско-русских депутатов первые присягнули: Константин Константинович Острожский, воевода киевский, князь Александр Чарторыйский, воевода волынский, и Роман Сангушко, воевода брацлавский и винницкий. Последний, целуя золотой крест, поднесенный архиепископом гнезненским, стал на колени и просил короля, чтобы тот положил свою руку на его голову в знак того, что с него, Сангушки, снимается клятва, данная им Августу, как литовскому государю. Король исполнил желание Сангушки: он положил свою руку на его голову и при этом заявил, что прежнюю клятву берет на свою совесть и совесть польских сенаторов. Вслед за вышеозначенными тремя депутатами выступил жмудский депутат Коткович с остальными литовскими депутатами. Коткович, не принося еще присяги, подошел к королю и, упавши пред ним на колени, со слезами на глазах сказал: «Государь! Мы уступаем, но уступаем не декрету какому-нибудь, а единственному вашему соизволению, как исполнителю законов; но, – прибавил Коткович, – больно вспомнить нам о том, что, если наши внуки и правнуки взглянут на это дело не с любовию, а с жалостию и обвинят нас в том, что мы допустили сие порабощение!» Некоторые говорят, что Август на слова Котковича ответил с ирониею: «Неприлично сенатору стоять предо мною на коленях, это следует только делать пред крестом». После этого жмудский депутат встал и вместе с другими присягнул и подписал протоколы.

Таким образом совершилась Люблинская уния. Совершилась она так, как того желали польские паны. Литовские депутаты успели только выговорить себе сохранение титулов и всех почетных и служебных должностей, а также употребление русского языка в делах официальных. С этих пор Литва и Польша, как государства, соединенные в одно, стали называться одним общим именем «Речь Посполитая».

Но, говоря о Люблинской унии, в заключение мы должны прибавить, что литовско-русские магнаты при отстаивании независимости своего государства мало обнаружили энергии, тактичности и солидарности в своих действиях; а главное – в этом деле они не были поддержаны мелким дворянством; мало того: литовско-русское мелкое дворянство не только не поддержало своих старших братьев, когда те выступили с протестом против унии, но, ополяченное папами, стало к ним во враждебное отношение по сему вопросу, а это последнее и было главною причиною, что протестующие спустя немного времени один за другим стали соглашаться на политическую унию; действовать же одними собственными силами без мелкого дворянства литовско-русские магнаты не в состоянии были: во-первых, потому, что у них не было военной силы, так как военная сила заключалась в лице мелкого дворянства, и во-вторых, потому, что между литовско-русскими магнатами к этому времени такая была рознь и такой развит антагонизм, что о совокупном их действии не могло быть и речи.

Прощаясь с сеймовыми членами, Сигизмунд-Август сказал им речь, в которой благодарил членов сейма за согласие на унию и выставил на вид, что это дело Божие, а вовсе не его личное. При этом он высказал сожаление, что в соединенном государстве возникло много разных исповеданий христианской веры и что он будет стараться уничтожить эти различия, но без строгих мер и насилия совести. В заключение король прибавил: «Не увлекайтесь, как я не увлекался, обширностию этих двух государств и не гордитесь этим, но старайтесь о том, чтобы в них не было, как прежде, плача и стона и чтобы в них процветала справедливость, в противном случае Бог не только не увеличит государства, а, напротив, низвергнет его». Но, как увидим ниже, опасения его сбылись: справедливость скоро исчезла, стоны и плач с большею силою, чем прежде, наполнили Речь Посполитую; вместо славы и величия, как сулили поляки литовцам, когда приглашали их к унии, начались страшные смуты внутри соединенного государства и истребление друг друга в кровавых сечах. Поэтому неудивительно, что один из пограничных гетманов Польши, после одной внутренней резни взглянувши на поле, устланное трупами и русских, и польских тел, воскликнул, обливаясь слезами: «Вот тебе и братская уния, которой мы так сильно добивались: и поляк, и русский лежат вместе, зарезавши друг друга!»

Но что же в самом деле Люблинская уния дала хорошего литовско-русской народности? В настоящее время почти все польские писатели представляют Люблинскую унию великим и благодетельным актом для народностей, входивших в состав Литовского государства (так, например, думают Татомир, Бобржинский и Шайнох). По их словам, тут соединились свободные с свободными, равные с равными; они говорят, что Люблинская уния распространила в Литовском государстве шляхетскую вольность и развила в его народностях (русской и литовской) экономическое благосостояние и влила в них цвет цивилизации и т. п. Но едва ли можно с этим согласиться: стоит только прочитать дальнейшую историю Речи Посполитой после Люблинской унии даже по польским источникам и убедиться в противном. Сотни тысяч документов существуют, из которых ясно видно, что эта уния принесла пользу в Литовском государстве только тем лицам литовско-русской народности и притом принадлежащим к высшему дворянству, которые приняли католичество и отреклись от своей национальности. Что же касается остального народонаселения и тем более еще того, который остался верен своей религии и своей национальности, как большая часть русского православного, то и говорить нечего: положение его было самое ужасное во всех отношениях, доказательства чему мы увидим ниже.