Жан-Кристоф Руфин - Кругосветное путешествие короля Соболя

На самом деле, пройдя через все испытания и предаваясь глубоким размышлениям, на которые наводило меня открытие мира, я склонялся к антиклерикальному деизму, более близкому к Вольтеру, чем к Юму.

У меня было множество случаев убедиться, до какой степени меняются и догматы, и верования в зависимости от священников, которые, несмотря на различия в ритуалах богослужения, все как один стремятся ограничить свободу людей и внушить им бессмысленную ненависть.

Не больше, чем Башле, я верил в божественное Провидение, в жертву которому мы должны приносить и наш разум, и нашу волю. И тем не менее, когда я столько ночей прокладывал путь по ослепительно-ярким звездам в черном небе, мне казалось, что каждому из нас предначертана своя особая судьба. Что бы мы ни делали, мы были обречены принять и прожить ее. Лично моя была неслыханной и порой, вечерами, вызывала слезы на глазах.

Так случилось и той первой январской ночью, когда мы все вместе покидали порт Макао на мощных французских судах. Только представьте себе, господин Франклин, ведь еще два года назад я был узником в Сибири и дрожал от холода в снегах. А в ту минуту, прижимая к себе Афанасию, свободный от ответственности руководителя и вообще ото всех обязанностей, я с наслаждением подставлял лицо порывам теплого ветра. Мы шли под всеми парусами, оконечность бушприта была направлена на экватор. Мы надеялись только на счастье.

Рассказ Августа не слишком взволновал Бенджамина Франклина, хотя был не менее интересен. Ровный голос рассказчика, его стремление к объективности и осторожность в выражениях, когда речь заходила о чувствах, делали повествование более холодным. Франклин слушал, ничего не упуская, но и не теряя спокойствия.

Когда после полудня врач зашел проведать пациента, то нашел старика безмятежным и сам успокоился.

Описанное Августом соперничество европейских стран за американский запад, за богатые пушниной острова и берега Аляски, населенные русскими, погрузило стареющего философа в мрачную задумчивость. Он уже видел в Англии, что эта нация после победы над Францией полна решимости единолично воцариться в Америке. Он знал, что англичане не смирились с американской независимостью. А потому мог оценить, насколько привлекательной была для них мысль утвердиться на восточном побережье континента после того, как инсургенты изгнали их с западного.

— Теперь мне ясно, почему они послали Кука в те края… Думаете, он был в курсе вашего путешествия и сделанных наблюдений?

— В момент, когда мы покидали Макао, — ответил Август, — я был вынужден определиться с судьбой тех моих товарищей, которые приняли предложение продаться Англии. Олег Винблад пришел с повинной, и я простил его, хотя доверие к нему было утрачено навсегда. Но Степанов был неисправим. Я приказал освободить его и, чтобы выразить мою к нему привязанность, даже подарил четыре тысячи пиастров, в тщетной надежде, что он будет мне признателен. Он уехал в Батавию и позже поступил на службу Англии. Я почти уверен, что он выдал англичанам все, что знал. Он был в курсе далеко не всех наших секретов и тем не менее был им весьма полезен.

Франклин зевал, выказывая признаки усталости, что было вполне понятно: близилась ночь. Август поднялся, собираясь уходить.

— Завтра, — сказал он, — Афанасия расскажет вам о нашем прибытии во Францию.

Она тоже встала, и он держал ее за руку. Между тем Август был явно взволнован. Франклин понял, что Август опасается этой части рассказа, и с тем большим нетерпением ожидал его. Он избегал слишком часто смотреть на Афанасию, чтобы не разгорячиться. Ему хотелось быть бодрым и выспавшимся завтра утром, когда Афанасия снова заговорит.

Август рассказал вам о нашем путешествии, и я не буду к этому возвращаться.

И все же позвольте мне сказать — хотя вы и сами, полагаю, уже предположили, — что я воспринимала все перипетии нашего плаванья совсем по-другому.

Вообразите себе, чем были для семнадцатилетней девушки эти двенадцать месяцев путешествия. Какое путешествие, о чем я говорю! Двенадцать месяцев бегства, страха, невыносимого холода и удушающей жары, скученности, голода, болезней.

Внесем ясность: страдали все. Некоторым из нас приходилось тяжелее, чем мне: людям в возрасте, раненым, одной беременной женщине, которая, кстати, родила перед нашим прибытием на Формозу. Август, будучи мужчиной, даже не упомянул об этом эпизоде. А я не смогу выразить, до какой степени он меня потряс. Я держала бедняжку за руку, пока та не разрешилась от бремени. Дурноту, вызванную беременностью, усугубляли все неудобства корабля, из-за чего она чувствовала себя вдвойне плохо. Поверьте, для меня, девочки, ничего не знающей о жизни, которую прежде всячески оберегали, это были на редкость насыщенные дни.

Я могла свободно разгуливать по судну в одежде юнги; этот костюм превращал меня в диковинное создание, почти невидимое, не мужчину и не женщину, однако пользующееся уважительным отношением, потому что все знали, что я делю жизнь с вождем инсургентов. Днем и ночью я неслышно проникала повсюду. Мне позволялось все видеть и все слышать, кроме тех случаев, когда стремились скрыть зреющий заговор. Я наблюдала, как люди воруют друг у друга, дерутся, занимаются любовью, умирают. Я подпитывалась этими картинами, понимая, что жизнь делает мне опасный подарок, посвящая в свои тайны, в то время как другие живут, даже не задумываясь о них.

Август тоже наблюдал. День за днем он исписывал многие страницы. На каждом этапе пути он отмечал названия растений, зверей, деревьев. Он делал зарисовки берегов и собирал сведения об обычаях народов, с которыми мы соприкасались. Я с огромным уважением относилась к его трудам. Для меня они были сродни научным изысканиям. Всякий раз, когда на Камчатке отец принимал у себя ученых, я замечала у них особое умение смотреть, слушать, спрашивать. Август много рассказывал мне о своем французском учителе, от которого он перенял пылкое стремление задействовать все чувства. Однако меня удивляло, как по-разному воздействовала подобная склонность на него и на меня. К своим изысканиям он относился с холодной отстраненностью, создавалось впечатление, что его интересует только природа. Люди не были предметом его наблюдений, за исключением представителей диких племен, которых он, в сущности, рассматривал как животных. У меня же, напротив, природные явления не вызывали особого интереса. Кстати, я себя за это корила. Зато бездны человеческого духа пробуждали во мне ненасытное любопытство. Долгими часами я сидела возле мачты или в уголке твиндека и слушала праздные разговоры наших спутников. И за это тоже себя корила.