Жан-Кристоф Руфин - Кругосветное путешествие короля Соболя

Как ни парадоксально, в этих спорах моим уязвимым местом было то, что пославшее меня на остров государство демонстрировало ничтожно мало примеров политической мудрости. Островитяне могли сколько угодно слушать мои рассуждения о справедливости и достойном правлении, однако то, что они наблюдали в моих отношениях с Французским островом, сводилось к обману, произволу и насилию, от чего я, как сам утверждал, пытался их избавить.

В ответ на эти возражения я обращал их внимание на то, что они, не будучи отягощены многовековой монархией и могущественной церковью, были вольны придумать такую форму правления, которая отвечала бы их природе, опередив в этом даже Европу. Эти споры тормозили принятие важных решений, касающихся организации жизни на острове. Мы договорились создать «генеральную народную ассамблею», высший совет и постоянный президиум. Установили разделение острова на шесть губернаторств, в каждом из которых будет свой совет, состоящий из губернатора и представителей от различных социальных слоев. Помимо этого мы приступили к общественным работам, за ходом которых я приглядывал.

Выполнив все эти обязанности — а времени на них уходило не очень много, — я возвращался к Афанасии. Мы так хорошо обустроили свое жилище, что оно без преувеличения могло называться домом. Там было несколько комнат с обитыми деревом стенами и полом красного дерева. Мы купили у частных торговцев рулоны тонкой ткани и сшили занавеси и постельное белье. Столяр, один из редких ремесленников, которым было позволено приехать с Французского острова, изготовил нам прекрасную мебель из ветвей, которые еще пахли лесом.

Вспоминая, с какой легкостью Афанасия приспособилась к парижскому образу жизни, посещая элегантные салоны, со вкусом выбирая наряды и украшения, я побаивался, что, пройдя через мучения беременности и родов, она станет прежней и будет болезненно воспринимать отсутствие изысканности. Но ничего такого с ней не происходило, а когда я заговорил об этом, она ответила, что и сама удивляется, как мало это ее заботит. На самом деле она очень счастлива на острове. И предложила объяснение, которое показалось мне весьма оригинальным: по ее словам, домам Парижа, как и других городов Европы, отчаянно не хватало солнца и природы, поэтому приходилось расписывать стенные панели в светлые тона, обивать кресла блестящим шелком и развешивать, будто световые окна, картины с изображениями лазурного неба и густых лесов. А на Мадагаскаре у нее все это было всегда перед глазами, так что не возникало надобности воспроизводить что-либо специально.

Вообще-то, мы жили в полном согласии; ею, как и мной, владело единственное желание: остаться на острове и жить здесь счастливо. Ее дружеские связи с мальгашками с каждым днем становились все крепче. Она, у которой было невеселое одинокое детство, обретала рядом с туземками легкость, желание смеяться и праздновать, получать удовольствие от общения, которое есть источник больших радостей. Она восхищалась их языком, культурой, верованиями и развлекалась тем, что за разницей в поведении и обычаях обнаруживала общие для всех человеческие страсти. И наоборот, ей доставляло удовольствие видеть, что ее собственные чувства встречают понимание: к примеру, умерщвление детей, так ее возмутившее, совершенно прекратилось в племенах, с которыми мы соседствовали.

Заговорив о суевериях, я спросил у нее, почему она в конце концов согласилась, чтобы я поддержал слух о моем королевском происхождении. Она ответила, что, хорошенько подумав, поняла, что эта ложь, спасшая нам жизнь, сама по себе ни хороша, ни плоха — все зависит от того, для чего она послужит. Если, став королем мальгашей, я воспользуюсь своей властью, чтобы сдать их французам, стремящимся их поработить, то совершу преступление, которое нельзя простить. Но если благодаря единению, которое я постарался установить на острове, я помогу вождям сопротивляться и добиться признания и уважения, то ложь обернется величайшим благом.

Прибытие «Консоланта» вскоре поставит нас перед этой альтернативой и заставит выбирать, на чьей мы стороне, какую бы цену ни пришлось заплатить.

Господин де Белькомб, лагерный маршал, и господин Шевро, генеральный интендант, были двумя посланниками нового министра, которых привез ко мне «Консолант».

Едва их судно бросило якорь в бухте, они прислали мне письмо, в котором подтверждали свои полномочия и приказывали именем короля прибыть на борт корабля. Ловушка была грубой. Я ответил, что моим самым горячим желанием было немедленно подчиниться, однако, пока я не освобожден от своих обязанностей, мне не должно покидать побережье. Ночь прошла в тайных совещаниях на борту корабля его величества.

Понимаю, почему эти господа не спешили с высадкой. Если бы им удалось захватить меня, скорее всего, они бы сразу же отплыли. Мой отказ вынуждал их пересмотреть свои планы.

Трудно себе представить, как часто трусость и раболепие могут толкать людей навстречу опасности. Не имея смелости оспорить приказы и боясь навлечь на себя неудовольствие тех, кому они служат, некоторые придворные, проявляя чрезмерную осторожность, в конце концов сильно рискуют. Именно в такой ситуации господа де Белькомб и Шевро решились сесть в шлюпку и велели доставить их на берег.

Я принял их при полном параде: приказал починить мундир и вышить на нем венгерские и польские знаки отличия, а также новую эмблему, эскиз которой нарисовал сам: отныне она обозначала армию Мадагаскара. Те из моих офицеров, которые последовали за мной с Камчатки, были в алых мундирах, которые я распорядился пошить им в Макао. Туземные вожди расположились вокруг меня согласно протоколу, учитывающему их рождение и значимость их племени.

Господин де Белькомб был маленьким, тщедушным человеком. Он мнил себя высокопоставленным вельможей и пытался держаться с величественностью, подражавшей ни много ни мало королевской. Ему непременно надо было сойти со шлюпки первым. Увы, он двинулся раньше, чем швартов был надежно натянут, и шлепнулся верхом на планшир [49] Планшир — брус вдоль верхней кромки борта. , отчего сильно пострадала его промежность. На берегу не было ни одного мужчины, который бы не проникся сочувствием к получившему удар в столь чувствительное место. С помощью господина Шевро и моряков его уложили на причале. Мало-помалу к нему вернулось самообладание, он в конце концов встал и с яростным видом направился ко мне.

— Напоминаю, что это вы, Бенёвский, должны были явиться к нам, — выплюнул он.

У него были острые черты лица, гноящиеся глаза и бледная кожа. Полагаю, что подобные люди испокон веков произрастают в сырой тени сильных мира сего, они защищены этим соседством от ударов и используются там, где нужно выразить презрение или объявить о наказании.