Георгий Почепцов - КГБ Андропова с усами Сталина: управление массовым сознанием

— На внутреннем».

Была в определенной мере сложная модель. В ее рамках многое могло показаться случайным, хотя на самом деле оно было системным. Эти разрешенные отклонения в поведении позволяли одним играть роль фронды, когда другие за меньшие прегрешения попадали в лагеря.

Когда эти отклонения собираются вместе, когда системность начинает конкурировать со случайностью, приходится задумываться. Сложно адекватно объяснить такой набор фактов: «Михаил Козаков сам рассказал, что был завербован КГБ и выполнял роль „медовой ловушки” на нужных КГБ женщин. Тоже делал и Андрей Миронов. А вот Людмила Гурченко отказалась сотрудничать с КГБ и после фильма „Карнавальная ночь” она 15 лет не появлялась на экране кино. Вот так. КГБ мстительная организация. Еще можно сказать о Евтушенко — его тоже выпускали по всему миру, всегда, когда он захочет. И большинство историков говорят о том, что Евтушенко тоже работал на КГБ. Вообще вот так просто выехать в то время за рубеж без разрешения КГБ было невозможно. Все проверялось и перепроверялось, и если к человеку есть хоть малейшее замечание или нарушение, такого никогда не выпустят за кордон. А если ты там за рубежом что-то нарушил, то все больше точно не выпустят. А вот тот же Высоцкий нарушал все и вся, как на родине, так и за рубежом. Ездил в любую страну, какую хотел, хотя разрешение ему давалось на посещение только Франции. В 1977 году в Париже вместе с Шемякиным в ресторане учинили драку со стрельбой и ничего. Ему все сошло с рук. Кого другого за такие дела вообще бы больше не выпустили за рубеж, а Высоцкий продолжает носится по всему миру. Чудеса, да и только» [10].

Любимов тоже начинал свой творческий путь в ансамбле НКВД. Вот отрывок из диалога:

«— Ваш театр не в лучшей форме, вы сами говорите.

— А кто в лучшей? Я не вижу. Лубянка разве что. Надо Таганку сделать подведомственной Лубянке.

— Шутки.

— Какие шутки? Я же служил в ансамбле у Берии. Там была дисциплина, строгость.

— Плясали?

— Там Шостакович плясал, Мессерер, Рубен Симонов, Охлопков; ставили программы; преподавал Тарханов, приходил Немирович-Данченко. Берия всех объединил» [11].

И еще подсказка внесистемного решения: «Мне три раза было сказано очень жестко. Вам тут не нравится — никто вас не держит. Вам путь на Запад открыт. Это Демичев, министр культуры СССР, говорил. „А если вы о себе не думаете, хоть о ребенке подумайте, ведь с ним может что-нибудь случиться”…Меня возили на проработки в каждый мой выходной с утра: или в райком, или в управление, или в министерство — каждую среду… Вот они вызывают тебя, там сидят представители района, прокурор, представитель КГБ, представители райкомов, горкома КПСС, директора крупных производств. И они начинают: „Вы не то все делаете, товарищ главный инженер!” Я говорю: „Я главный режиссер”. — „Неважно! Слушайте, когда вам говорят!” Умирали люди на некоторых проработках. Выносили труп. Но приехал человек, министр культуры бывший (или его зам, я забыл), и сказал: продолжать проработку. Уж секретарь райкома: „Ну может, дальше решим в рабочем порядке?» — «Нет, продолжать проработку!”. Приказано изничтожить — надо изничтожить… Являюсь. Начинается разговор: „Ну? Ну? Чего вы озираетесь, боитесь?” Я: „Нет, вы все время нукаете, вот я и гляжу, где тут — лошадь”. Они свое: „Ваша деятельность — это антисоветская деятельность. Вы должны признать свои ошибки. Вы не можете руководить театром”. В очередной раз они предложили: поставьте творение Брежнева. Пришла депеша. С курьером. С печатями. „Вместо того чтобы заниматься вашими безобразиями, вы бы лучше подумали, как осуществить великие произведения руководителя государства и т. д. Мы не ограничиваем вас в выборе: „Целина” или…” Идет перечень его бессмертных творений…»

Получается, что система держалась на нескольких пластах. Театр Любимова пришел из оттепели. Потом оттепель ушла, а театр остался.

При этом Любимов был отнюдь не таким безобидным, которого все обижают, как это кажется по некоторым мемуарам. Ю. Кобаладзе вспоминает: «Не забуду эпизод с Юрием Любимовым, которого пригласили в Лондон ставить „Преступление и наказание”. Накануне приезда из Москвы пришла телеграмма-разнарядка: дескать, прибывает известный антисоветскими высказываниями худрук „Таганки”, просим обратить особое внимание, отслеживать его выступления… Все традиционно, ничего необычного. Никто за Любимовым, конечно, не следил. Читали интервью в английских газетах, аккуратно вырезали и отправляли в Центр, чтобы там уже искали крамолу. Юрий Петрович действительно не стеснялся в выражениях, резал правду-матку. И вот в посольстве проходит партсобрание, где разгорается жаркий спор, что негоже терпеть наглые выходки и публичные оскорбления Родины, пора дать отпор зарвавшемуся режиссеришке. В итоге принимается решение отправить посланца в театр, чтобы тот строго поговорил с Любимовым и пригласил на беседу в посольство. Миссию поручили Паше, атташе по культуре, милейшему и тишайшему дядьке. И вот день премьеры: съезжается лондонский бомонд, пресса с телекамерами толчется за кулисами… Паша, сгорая от волнения, подходит к Любимову, которого, вполне возможно, искренне любил, и говорит, мучительно подбирая слова: „Юрий Петрович, вас просил заехать посол, поскольку отдельные ваши высказывания…” Режиссер не дает бедолаге закончить фразу и орет на весь зал: „Ко мне подослали агента КГБ! Он угрожает расправой!” К тому моменту Любимов уже решил остаться на Западе и не возвращаться в СССР, ему нужен был повод для публичного скандала, и такой шанс подвернулся. Лучше не придумаешь! Несчастный, едва не обделавшийся от ужаса Паша не знал, как удрать из театра. Его окружили телевизионщики и стали клевать: „Кто приказал вам травить великого режиссера?” На следующий день Пашу выдрал и посол за то, что провалил задание, не провел политбеседу, еще и шум в прессе поднял… Атташе в самом деле допустил промах. Последнее, что Паша сказал, в панике отбегая от Любимова: „Ох, смотрите, Юрий Петрович! Было преступление, как бы наказание не случилось!” Фразу подхватили английские газеты, напечатав ее на первых полосах с соответствующими комментариями. Дескать, костлявая рука КГБ тянется к горлу маэстро… Вот так рождаются легенды. Все ведь происходило на моих глазах, „контора” непричастна к той истории, как говорится, ни ухом, ни рылом» [6].

И еще ради справедливости теперь уже о неадекватности самого КГБ и Андропова: «Помню совещания из эпохи тех же 70-х, где начальство докладывало тезисы выступления Юрия Андропова, как следует работать в Западной Европе, на что обратить особое внимание. Поначалу мы настраивались на серьезный лад: все-таки директивы председателя КГБ… А через полгода, напитавшись этих мудрых мыслей, я поехал в Лондон и понял: либо Андропов сошел с ума, либо я. Все мимо кассы, абсолютное непонимание ситуации! Нас готовили чуть ли не красное знамя над Биг-Беном устанавливать… С Владимиром Крючковым была аналогичная картина: он свято верил, что Советский Союз сделал благо, введя войска в Афганистан. И только когда стали возвращаться наши люди и рассказывать, что там происходит в действительности, наверху начали прозревать. Но для полного понимания потребовались долгие годы и тысячи погубленных жизней…»