Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

А потом начал вкладывать свои деньги в землю, скупал у разорявшихся дворян, делил на участки, сдавал в аренду. Говорил: «Земля всегда пребудет. Самый надежный капитал. В воде не тонет, в огне не горит. Без земли человеку никак нельзя». Наверное, сказывалась в нем крестьянская тяга к земле, своей собственной земле. Он тогда много ездил. «Земля пригляду требует». В Петербурге дома бывал скорее наездами, нежели жил.

И в одной такой поездке внезапно умер. Прямо в гостинице. Апоплексический удар. Матушка наша мужа пережила всего лишь на полгода. Она и так всю жизнь хворая была. А тут от переживаний и вовсе слегла окончательно. И не поднялась уже.

Мы с братом, как вступили в наследство, решили папашины земли продать, деньги обратить в акции, капитал не делить, а делить лишь получаемые проценты. Климент еще жалование получал по месту службы, в Военно-медицинской академии. А я так и вовсе службу бросил, ушел из мастерской Урлауба, занялся биржевыми спекуляциями.

Но, слава богу, вовремя остановился, а то некоторые мои знакомые той поры доигрывались до полного разорения. Подняв же наш капитал, свою часть дивидендов я использовал как паевой взнос для вступления в Общество собственников жилищ, на средства коего был выстроен дом на Кавалергардской. Собственную квартиру я сдал в наем, а сам снял себе жилье на Гороховой поближе к Клименту.

Открытие весенней выставки в Императорской Академии художеств. Пошел вместе с Кудимовыми, Елена прихворнула немного. Взял с собой Александру. Очень понравились картины живописца Степана Колесникова, жанровые сценки в малороссийской деревне. Такие сочные цвета, кажется, надави, и брызнет во все стороны, обилие оттенков красного, все ярко, солнечно, очень «вкусно». В сером нашем городе, в серой нашей нынешней жизни, полной судорожной, мелкоцельной суеты, соскучились мы по этой летней нагретости, по спокойной размеренности быта, по уверенности в незыблемости нашего бытия.

Уехать бы отсюда, уехать навсегда из тревожного, измаранного грязной жижей, промозглого не только на улицах, а уже где-то в мозгу моем промозглого, плесневеющего мира. Да куда?

Обедал у Елены. Домой решил пойти по набережной, вода поднялась, мне нравится смотреть на колеблющуюся тяжелую серую массу, зажатую гранитной рамой, она, того и гляди, выпрет наружу, как на дрожжах, снесет все мелкое, жухлое и меня в том числе. Как притаившийся дракон, что спал-спал со времен досюльных, и вот начинает просыпаться, шевелиться, разворачиваться. И ты не знаешь, уснет ли он опять, поворочавшись только, или прянет вверх, снося все на своем пути.

Вывернул из переулка на набережную, а тут возле особняка графа Алексея Орлова-Давыдова толпятся журналисты, фотографические аппараты на треногах, все явно ждут чего-то. Спросил одного господина. Оказывается, забавное дело – сам я давно уже перестал читать газеты, пустое занятие, поэтому не в курсе – а уже несколько месяцев прямо у нас под носом (квартира моего брата, хоть и выходит в переулок, но окна в окна с графским особняком) скандал или, если угодно, драма человеческая. Муж обвиняет жену в том, что она, желая выйти за него замуж, два года назад сказалась беременною и в отсутствие его (граф, правительственный чиновник, был в отъезде) «родила» ребенка. А теперь выяснилось, что это какой-то то ли кухаркин, то ли крестьянский сын, а вовсе не графский. И теперь Орлов-Давыдов хочет отправить жену на каторгу, чтобы не разводиться с ней, не платить отступного, а просто аннулировать брак. Я спросил: «А что же мальчик? Какова его судьба?» Говорят, отдадут обратно настоящим родителям. Два года граф и графиня воспитывали бедного ребенка как своего, мне кажется, должны были уже и полюбить его, он уж поди и «мама-папа» говорить стал, но нет, легко возвращают, как негодный товар в лавку. Более не надобен.

Когда пришел домой, завел граммофон, поставил пластинку с романсом Марии Пуаре, жены графа, той, по которой нынче каторга плачет, слушал в темноте, не зажигая света, тоскующий голос скрипки и проникновенные слова:

И далее о горючих слезах, о сердце, не согретом лаской любви, страданиях и одиночестве, в общем, лебединая песня. Эта «доверчиво нежная душа» вот так запросто бросила на игровой стол детскую душу, живого человечка, выиграла хороший куш, брак с графом, а когда поймали за руку на шулерстве, просто отказалась от своей «ставки», в мусорную корзину ее, раз не сработала.

Из своей комнаты вышла Ксения, спросила, что это я сумерничаю. Рассказал ей сегодняшний анекдот. «И так бывает, – говорит, – а если б не поймали ее, не приперли к стене, вырос бы мальчонка графом и наследником, да только при чужих по крови людях. Может, был бы счастлив. А теперь вернется в бедность, да к родным, может, будет счастлив. Ничего нельзя знать. Где правда правильная?» Вот Ксения, она умеет никого не осудить, учусь у нее этой мудрости или легкости, сам не знаю. Легко, значит правильно. Я больше не знаю, что хорошо, что плохо. Если хорошо, то для кого, если плохо, то кому. Если нет ответа кому и для кого, значит нет и понятия «хорошо-плохо», все это выдумки человечьи. Самообман. Иллюзия.

Пишу эту страницу поздно вечером. Все уже угомонились, в квартире тишина. Открыл окно, там шумит дождь. Такой жестяной звук, капли стучат по подоконнику, по крышам, по брусчатке. Замкнутый колодец двора не дает звукам улететь куда-нибудь, рассеяться. Они все остаются внутри, усиливая друг друга. Самого дождя я не вижу, ориентируюсь на слух, и мне кажется, что это прямо-таки ливень, столь мощно он звучит. Или это заурядный дождик, шум которого накручивается и накручивается сам на себя, как на катушку, становясь все громче. Можно выглянуть, и тогда будешь знать точно. А если в какое-то явление, или событие, или предположение нельзя «выглянуть», как тогда узнать, что там на самом деле? Можно ли понять, какая правда – «правильная», как говорит Ксения.

Был телефонный звонок от господина Карбасова. Напросился с визитом, дескать, есть дело. Важное.

Удивлен. Считал, что все дела наши с ним закончены, и мы уж больше не встретимся. Разве что случайно. Но нет. Завтра зайдет ко мне в первом часу. Вениамин в это время на службе, Павлуша в училище, Ксения собиралась на Сенной рынок. У меня такое чувство, что он это знает. Старается застать меня дома одного. Что ж, чин и должность обязывают.

Пришел Карбасов. И не один. Вместе с ним был еще человек. Господин Грошев, руководитель некоего Регистрационного Бюро. Так было указано в визитной карточке, которую он мне вручил. Именно вручил, а не просто дал. Несколько торжественно. Он весь был какой-то торжественный. Не по одежде, одет достаточно просто, ничего выделяющегося, а по осанке, по жестам. Он словно подавал сам себя: посмотрите, как я важен, осанист, словно поворачивал перед моими глазами самого себя: «Ну, каков я отсюда? А если с этой точки глянуть? Хорош? Хорош! Знаю, что хорош».