Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

В городе полно беженцев, работу найти они могут с трудом, живут на пособие. Воруют. Грабят. Вечером по темноте и ходить боязно, если чуть удалиться от центра, в Коломну или на Пески. Это бесит местных, многие требуют выселить беженцев прочь из города. Всеобщее взаимное раздражение уже, кажется, достигло точки кипения. Большая часть населения столицы живет все беднее и беднее. И не думаю, что в провинции дела обстоят лучше. Страна нищает с каждым днем.

Елена с детьми вернулись с дачи. Ездил встречать. Дети здорово выросли за лето. Санька, как говорила мать наша, заневестилась. Дорофей вытянулся, все курточки-штанишки стали коротки, руки торчат из обшлагов. И Ефимка совсем уже человечек. Солидный такой. Встал, руки за спину, бровки нахмурены, с пятки на носок перекатывается, смотрит на меня снизу вверх и серьезно так спрашивает: «А что это ты, дядечка, такой старый? Ты теперь старик? Как дедушка с золотой рыбкой?»

Видел проезд японского принца в Зимний дворец. Толпа желающих поглазеть собралась немалая.

Город еще совсем зеленый, листья даже не начали желтеть, а по ночам уже заморозки. Надо бы справить себе новое пальто. Моя касторовая шуба, сшитая еще в девятом году, широкая и с широкими же рукавами, с небольшим воротником, отделанным польским бобром, стала совсем не актуальна, да и мех повыносился. Я в ней чувствую себя каким-то доисторическим мастодонтом. Старым. Очень старым. Не хочется. Сошью себе что-нибудь новомодное. Может быть, габардиновую бекешу с воротником-стойкой. Может быть в новой бекеше я и сам стану чуть-чуть более новым. Отдает гоголевской шинелью – n'est ce pas? [14] Не так ли? (фр.) Глупости какие. Глупости или не глупости, а сошью. Надо хоть что-то поменять.

Был вызван на комиссию по медицинскому освидетельствованию. Признан негодным для зачисления в ратники ополчения по статье 85 – узловатое расширение вен на левой ноге. Я так и думал. И если честно, на эту войну я совсем не рвусь. Хорошо, что и она во мне не нуждается.

Сходили с Еленой и Санькой в Мариинку. Смотрели балет «Эрос». Вместо Кшесинской заглавную роль танцевала какая-то Елена Люком. «Какая-то», потому что имя это мне совершенно не знакомо в отличие от Кшесинской, ту в нашем городе каждая собака знает. Но танцовщица была великолепна. Молодая, легкая, как мотылек. Она словно порхала по сцене, казалось все эти фуэте, арабески и алязгонды [15] Балетные термины: Фуэте (fouetter, фр.) – стремительное вращение на одной ноге. Арабеск (arabesque, фр.) – прямая нога назад, одна рука в сторону, вторая вверх. А ля згонд (a la seconde, фр.) – нога поднята в сторону на 90° и выше. не стоят и капли труда. Вот сейчас она просто взлетит над сценой, взмахнув руками, закружится над нашими головами. Я был очарован.

Вернулся Климент. Это произошло совершенно неожиданно для нас: не написал, не предупредил. Просто вдруг оказался на пороге своей квартиры. Это случилось в воскресенье, пять дней назад.

Я как раз был у Елены. Мы, по обыкновению, обедали все вместе.

Звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Мы переглянулись. Время сейчас таково, что от нежданного визита ничего хорошего не ждешь. Авдотья Поликарповна пошла открывать. Мужской голос в передней. Санька узнала его первой и, вскочив, умчалась, радостно вопя: «Папа!», мы все за ней.

Сгрудились в тесноте. Объятья. Радость: «Что? Как? Почему не написал? В отпуск? Насовсем?»

Радость наша была недолгой. Вернулся Климент насовсем. «Списан по непригодности», – его слова. Из-за ранения. Ранение совсем пустяковое. Да и не ранение даже.

Оперировал в прифронтовом лазарете. Начался артобстрел. Недалеко от палатки-операционной упал снаряд, и взрывной волной здорово качнуло хлипкое брезентовое сооружение. Стойка с газовым фонарем начала заваливаться на операционный стол, прямо на раненого. Климент, рефлекторно возможно, закрыл взрезанное тело солдата ладонями в перекрест, одна над другой. Стойка рухнула ему на руки, на правую, ту, что была сверху. Сломаны несколько маленьких косточек запястья и среднего пальца, повреждены сухожилия.

Казалось бы, ерунда. Любой на фронте мог бы только мечтать о таком ранении. Как в стихах Копыткина: «…Что я в руку был ранен безвредно, поправляюсь и буду здоров…»

Любой, но только не Климент. Для него это ранение фатально.

Нарушена двигательная способность пальцев, и восстановить ее вряд ли удастся полностью. Ложку, вилку, столовый нож он держать сможет легко. А вот скальпель нет.

Он никогда больше не будет оперировать.

Климент страшно переживает это.

– Я умер, понимаешь, Сей, умер как хирург. Меня больше нет. Лучше бы мне ногу оторвало. Я б на протез встал. А так…

Сколько я ни пытался убедить его, что он может найти себе новое применение, врачи в городе очень нужны, иди в любую больницу, в санитарный комитет, или какое там у нас ведомство занимается медицинским обеспечением фронтов и госпиталей, да хоть преподавать в его же родную Военно-медицинскую академию, ничего не получалось.

– Нет, Сей, ты не понимаешь. Я хирург. Я не умею быть другим врачом. Я ничего не понимаю в инфекционных болезнях, а заниматься частной практикой, всеми этими страдающими мигренями томными барыньками и апоплексическими разожравшимися фон-баронами не хочу.

В общем, несколько по-детски: этого не умею, а этого не хочу. Ну, ничего. Ему надо свыкнуться со своей потерей. А потом будет искать себя снова. Я уверен. Мой брат – не слабак и не слюнтяй. Он справится. Надо только подождать. Главное, он здесь. Больше не будет у нас бесконечного тревожного ожидания писем. Больше не будет этой мертвой тишины в его доме.

Несмотря на то, что Климент хмур, замкнут и печален, мы счастливы. Елена вьется вокруг мужа заботливой матерью, исполняет все его желания, даже те, что он еще и высказать не успел. Как вокруг больного ребенка. Дети стараются каждую свою свободную минутку провести с отцом. Маленький Ефимка не слезает у него с колен, дергает за отросшие усы, спрашивает, что папа привез ему с войны, требует настоящую военную трубу, чтобы трубить в атаку.

Мне кажется, вся эта круговерть несколько тяготит брата, он улыбается, разговаривает, но сам он не здесь, не с нами. Глаза потусторонние. Поглаживает иной раз, не замечая, висящую на перевязи руку, сжимает и разжимает пальцы, морщится. Пусть терпит. Эта семейная возня рано или поздно вернет его в наш мир.

– Помилуйте, дражайший цаннид хамбо Агван, весь этот ваш «Падмакатан» [16] «Описание жизни тибетского Драгоценного Учителя Падмасамбхавы, второго после Будды». – сплошная мистика, причем мистика примитивная. Волхование какое-то. А чудеса обычно – это или ловкий фокус, подтасовка или…