Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

Невысокого ростика, худощавый, круглая голова с белыми-белыми пушистыми кудряшками. Хотелось на него дунуть, чтобы пушок этот вздыбился, а может, и вовсе разлетелся бы по ветру. Эдакий мальчик-одуванчик. За глаза его звали Граф-Петюнчик. Несмотря на свою субтильность, был он очень энергичен. Неглуп и неплохо образован.

В круглой его голове теснились десятки прожектов, одни он воплощал в жизнь, другие продумывал, третьими пытался увлечь всех в радиусе пяти верст. То он устраивал беспроигрышную лотерею, где главным призом был живой жираф. Казалось бы, ну кто может всерьез пытаться выиграть жирафа, кому он нужен. Но публика валом валила подписываться на его билеты. То он накупал кучу палаток, арендовал лошадей и разъезжал летом по дачным поселкам с простенькими аттракционами: тир с луками и арбалетами, серсо, силомеры, карусели и бог весть еще что, целый караван из кибиток. Развлекал скучающих дачников.

Знал всех лошадей, участвующих в бегах на ипподроме, их хозяев, тренеров, наездников и, пожалуй, даже конюхов. «За долю малую», как он сам говорил, давал прогнозы на скачках. Клиентура у него была обширная. Меня он тоже пытался приохотить к бегам, но мне не хватило азарта, я как-то выпадал из его теории. Съездил пару раз на ипподром, выиграл шестьдесят рублей да проиграл тридцать, и на этом весь мой азарт иссяк.

Познакомились мы с ним в Частном Коммерческом банке, где оба брали ссуды для онкольных сделок. Что за акции я тогда приобретал, какие закладывал, уже не помню, биржа росла, мы все пытались поспевать, не упустить, заработать свой процент.

Мы с Граф-Петюнчиком сошлись быстро, я и ранее был о нем наслышан, и впечатление он на меня произвел. Друзьями не стали, но приятельствовали пару лет. Вот на ипподром он меня таскал, еще на концерты приглашал, если что-то новомодное в городе объявлялось. И на выставки мирискуссников. Сам он, казалось, разбирался во всем, и в музыке, и в искусстве. По крайней мере много рассуждал и о том, и о другом, сыпал терминами, именами, рассказывал о музыкантах и художниках, как о своих давних знакомцах, историйки, забавные анекдотцы… Повсюду он бывал и со всеми был на короткой ноге. Может, и привирал в легкую, но вкус художественный имел, и ходить с ним среди полотен и скульптур было интересно.

И еще была у Евграфова привычка, расставшись хоть на неделю, хоть на месяц, при встрече вести себя так, будто расстались мы только на часок и продолжаем наш прерванный разговор. Он вообще не замечал, что время куда-то течет, для него всегда был один момент – прямо сейчас.

Вот и нынче шел я вдоль Екатерининской канавы в сторону Спаса-на-крови, и вдруг из-за пролетки проезжавшей выкатывается на меня пушистая Петюнчикова головушка. Не узнать его невозможно. Лет шесть мы не видались, а он и не изменился ничуть. И он меня сразу признал.

И разулыбался.

И руки в стороны широким объятьем развел:

– Евсей свет Дорофеич, Евсюша! Приветствую! Славно, что я тебя повстречал. Слушай-ка, чего скажу-то, пойдем со мной, тут неподалеку выставку славную открыли. У Добычиной. Да ты знаешь. У нее в Художественном ателье. Идем, идем… Или ты уже видел?

Вот действительно, будто только вчера мы с ним разговаривали, и непременно об этой мне абсолютно неизвестной госпоже Добычиной и об ее ателье. А что, в самом деле? Пойду. Я почувствовал, что рад этой случайной встрече, рад своему старому, основательно подзабытому приятелю.

Граф-Петюнчик уже тянул меня за рукав, торопил, рассказывал, что вот Добычина, Надежда свет Евсеевна, она молодец, адски шикарную выставку открыла, там и Добужинский, и Лансере, и еще другие, все светила, все талантища адски талантливые, и картины, прямо на фронте писанные, мощные, тонкие, и хотя у кого-то видны параллели с Верещагиным, но все совсем по другому, ново и свежо, и то, и это, и пятое-десятое… И все это адски интересно.

Мы подошли к большому желтому доходному дому с колоннами по фасаду и пилястрами на закругленном углу, глядящему на Мойку и собор, и нырнули в парадное. Оказалось, ателье – это десятикомнатная квартира, что снял муж Надежды Евсеевны, чтобы она могла устраивать свои выставки, а еще бывают у нее и спектакли, и концерты.

И все это самое-самое, самое новое, самое свежее, самое передовое и самое талантливое, «а лучше ты нигде, Евсюша, не найдешь». Имена так и вылетали из Петюнчика: Маяковский, Шаляпин, Глазунов, Судейкин… И через пять минут он уже обнимался с хозяйкой, темноволосой, весьма приятной дамой, одетой в простую блузу в красно-белую полоску и длинную черную юбку, хохотал, бормоча ей на ушко вечные свои шуточки, рассыпал свои «адски шикарно!», «адски талантливо!», «слушай-ка, Надежда свет Евсеевна, чего скажу-то…» На нас оборачивались немногочисленные посетители, выглядывали из-за серых, затянутых холстиной невысоких перегородок, на которых развешаны картины.

После выставки, когда мы вышли под ласковое июньское солнышко из пространства, созданного художниками, густо замешанного на сангине, жженой сиене, охре, на крови, терпении и подвиге, Граф-Петюнчик подвел меня к закрытой на висячий амбарный замок двери, ведущей в подвал, и ткнул пальцем в вывеску:

– Слушай-ка, если хочешь видеть настоящее новое искусство, а не пыльное тряпье Мариинки, тебе сюда.

Над дверью была вывеска «Привал комедиантов», а рядом с дверью – афиша, нарисованная с большим мастерством, – «Пантомима «Шарф Коломбины» в постановке Доктора Дапертутто». Пока я разглядывал афишку, Граф-Петюнчик нетерпеливо подпрыгивал рядом:

– Ну, бывай, старина. Увидимся. Всем приветы. Я побежал, у меня еще масса встреч…

И умчался. За те два часа, что пробродили мы с ним меж картин, он ни разу не спросил меня, где я, что я, ничего толком не рассказал про себя. Да и что рассказывать, если, по его мнению, расстались мы лишь вчера.

Вырубили бульвар между Зимним и Адмиралтейством, будут прокладывать трамвайные пути в сторону Дворцового моста. Пока по мосту можно только ходить, для транспорта он закрыт. Он хоть и Дворцовый, но вид имеет весьма простецкий, деревянные перила и такие же временно настеленные тротуары. А деревьев жалко, им по сту лет, поди, было.

Отправил Елену с детьми на дачу, и Авдотью Поликарповну к ним в придачу туда же. Все ж таки какая-то помощь по хозяйству. Сам не поехал. Елена тоже ехать не хотела, но в городе стоит жара, духота, иногда улицы заносит прогорклой горечью так, что першит в горле. Говорят, горят торфяники на Сенявинских болотах.

Обокрали квартиру Лиферова. Сам он после истории с Зеботтендорфом быстро куда-то исчез. То ли уехал, то ли был арестован, я не знаю. Жандармы за ним не приходили, но могли ведь взять его на службе. Одним словом, никто у нас в доме о судьбе его ничего не знает, даже наш вездесущий дворник Пантелеймонов ни в зуб ногой. А квартира Лиферова стоит запертая, никто туда не наведывается.