Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

Он как-то смешался, перестал смотреть твердо мне в глаза, отвернулся, взял со стола карандаш, стал вертеть его в пальцах. Сомнения, значит, все же есть в нем сомнения…

– Боевики не убивали людей, а казнили преступников, виновных в смерти десятков, сотен рабочих. Террор не принес результата, того, на который был рассчитан. Мы не поддерживаем индивидуальный террор.

– А если бы принес тот результат. И какой, кстати, по твоему мнению, это должен быть результат?

Продолжая мучить мой карандаш, он ответил:

– Террор должен был подтолкнуть массы к выступлению… к восстанию…

По-моему, он захлебнулся в своих словах. По-моему, он никогда раньше не проговаривал этих своих истин вслух. И сейчас, проговаривая, захлебнулся. Одно дело – читать глазами, другое дело – выговорить вслух так, чтобы убедить кого-то другого. На мгновение мне показалось, что я не то чтобы победил, нет, но заставил его задуматься над тем, что жило, билось в его мозгу. Мне показалось.

– Может статься, ты решил, что я агитирую тебя. Нет, Евсей, ни в коем разе. Это бессмысленно. Есть только один путь. Один, понимаешь. Рабочий класс, крестьянство и интеллигенция. Только эти слои, люди, зарабатывающие своим трудом, только они способны идти по пути революционного преобразования общества. Остальные – на обочине. Остальных сметет революционный вихрь.

Мне хотелось спросить его: «А я? Где он видит мое место?» Но я не спросил, не успел.

– А ты, Евсей, ты – рантье, нет никакой разницы между тобой и капиталистами. Ты – маленькое звено империализма. Ты – обочина.

Тут карандаш в его кулаке переломился пополам, и он сжал оба обломыша так, что костяшки пальцев побелели. И тихо, спокойно, как о давно решенном, сказал:

– И мне стыдно, что я, социалист-революционер, живу в твоем доме, что я и моя семья живем в коей-то мере за твой счет, за счет приспешника империализма. Не этично. Именно поэтому я пытался съехать от тебя еще осенью. Но ты так возражал… И Ксения тоже не хотела уезжать… Но вот теперь все точки над «и» расставлены. Пути наши разошлись окончательно и вряд ли однажды пересекутся.

Бросив на стол два карандашных обломка, Вениамин поднялся и вышел из комнаты.

«Пути наши разошлись…» Пути… Вот и он тоже говорит о пути. Видимо, Вениамин нашел свой путь. А я? Я сидел в своей комнате, не зажигая света. Мне было горько. Горько в самом прямом смысле этого слова, до горечи во рту, на языке, на губах. Горько. Вот если бы он кричал на меня, вскакивал, махал руками, ругал бы меня… Тогда бы я мог думать, что, если кричит, значит еще сомневается в своих словах, значит еще не уверен в себе. Если бы он кричал, я бы мог защищаться: словами, позой, гордо так, подняв плечо, смехом внутренним, он кричит, а я смеюсь… А он не кричал.

Я все еще сидел у стола, зажег настольную зеленую лампу, пытался что-то читать, даже не помню что. Не отложилось в памяти. Постучавшись, вошла Ксения. Подошла сзади, положила руки свои мне на плечи:

– Ты прости его…

Я похлопал ее по тыльной стороне ладошки:

– Не за что прощать, он меня не обидел. Горько только. Он был мне самым близким, да нет, пожалуй, нынче единственным другом. И я думал, что и я ему друг. А он променял эту человеческую дружбу на социалистическую трескотню, на этику своей партии. Он не понимает, что партийное временно, человеческое – постоянно. Я не могу тут ничего изменить. Но прощать мне Вениамина не за что. Он ни в чем передо мной не виноват. Это его путь, его правда.

Ксения помолчала с полминуты, все так же держа ладони на моих плечах. Потом сказала:

– Я всегда буду считать тебя своим другом. И надеюсь, что и ты тоже. Что бы ни случилось. Ты будешь считать меня своим другом. Навсегда.

Потом она ушла к себе.

Через два дня Кудимовы съехали.

Птушка прислала письмо. Только это и утешило меня. Письмо, как всегда, щебечущее, поющее. Очень пасхальное. Воскрешающее. Недалеко от тетушкиной деревни – имение одной молодой вдовы Лидочки. Лидочка эта – ровесница Птушки, и, видимо, поэтому они быстро подружились. С той поры, как тетушка Ди-Ди раздумала помирать, она и Жозефина стали частенько наведываться к соседке, проводя дни на прогулках вдоль Оки, а вечера за фортепиано с пением романсов «Ямщик не гони лошадей», «Отцвели хризантемы» и всего, чего душа пожелает.

На Пасху отправились все они в церковь в большое село, примыкавшее к Лидочкиному поместью. А после службы вышли за околицу, там как раз парни ставили качели. Вовсе не для детворы, как можно подумать. Оказывается, есть такой обычай деревенский, я не знал. В пасхальное утро на открытом месте посреди деревни или за деревней ставят высокие качели, два столба с упорами, а к перекладине подвешивается на прочных веревках длинная доска. После полудня, похристосовавшись крашенками, идут парни, девки, подростки к этим качелям. Усаживают двух девок посредине спина к спине, а парни, тоже двое, встают по концам доски и начинают раскачивать. И тут начинается самое веселье. Специальными приговорками у сидящих на качелях девок выпытывают, кого те любят. И раскачивают все выше и выше, пока не признаются. Иной раз и солнышко раскручивают. Визг, смех до самого неба. Все балагурят, красуются друг перед другом. Еще песни поют специальные, качельные. Потом хороводы с песнями водят. Птушка прислала мне слова одной такой песенки, «Красное яичушко» называется:

Когда барыньки подошли к качелям, деревенские ничуть не смешались, а наоборот, еще громче загалдели, еще выше залетала доска качельная. Стали барынек зазывать, на качели усаживать. Запели:

Конечно, Птушка не удержалась, уселась на качель, взлетела над крышами и печными дымками, над начавшими зеленеть березами, над лугами и рощами, взлетела со смехом, а может, с визгом. И начали тут ее парни пытать, раскачивая все выше и выше, кто девице мил, кого она любит. И летящая Птушка кричала небу и солнцу: «Я люблю Евсея Козлова!» Ну, по крайней мере, так она мне написала.

По случаю купил на Невском ноты новой песни «Под знойным небом Аргентины». Продавец уверил меня, что, исполняемая на манер танго, песенка эта нынче в моде. Преподнес Елене. Пусть порадуется. Она очень переживает из-за отсутствия писем от мужа. Ходит как тень полупрозрачная. Улыбаться вовсе перестала.