Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

Не наведывался до поры до времени.

И вот нынче среди ночи громилы взломали дверь в его квартиру с черного хода. А та лестница, черная, она в соседний двор выходит, не в наш. Воры в квартиру вошли и, не спеша, все, что хотели, сложили в чемоданы. И утром спокойненько вышли через наш двор.

Пантелеймонов сам им помогал чемоданы на извозчика грузить. Пятиалтынный дали за старания. Он видит, приличные господа выходят, что ж не помочь. Теперь сидит в дворницкой, сопли на кулак мотает, боится, арестуют его как подельщика, а у него прибыли – пятнадцать копеек. И смех, и грех.

Кто-то из жильцов сверху, вроде бы Калистратов, коллежский секретарь, по лестнице спускался, видит, дверь в квартиру приоткрыта, он, позвонивши на всякий случай, вошел, а там сплошное разорение, и воровские инструменты разбросаны. Он сразу полицию и вызвал.

Всего неделя прошла, как получил я письмо Жозефины. А сегодня пришло второе, вернее первое, там сказано, что сначала написала она это письмо [13] Это письмо не было переписано в дневник. Лист, сначала смятый, а после старательно разглаженный, лежал между страниц тетради. Мне показалось уместным вставить его сюда. , но отправить не смогла. Написала новое. Но потом, раздумывая, верно ли поступила, все же отправила мне то, что было написано ранее. И вот сегодня я его получил.

Она не любит меня и, возвращаясь в Петроград, не вернется ко мне.

« Здравствуй, Сей.

Мне очень трудно писать это письмо, подбирать правильные слова, но, наверное, будет честнее все-таки написать его. Я знаю, ты любишь меня. И мне казалось, что и я сумею полюбить тебя так же сильно, во все свое сердце. Но у меня не получилось. Только минута страсти, а потом доброе расположение. Мне горько признавать, но это так: минута страсти и доброе расположение… Ты очень дорог и близок мне, но, оказывается, это не любовь.

Здесь в рязанской глуши я встретила человека, которого вдруг внезапно, неожиданно для самой себя полюбила так, как надеялась любить тебя, во все сердце. Я не буду называть его имя, это не нужно ни тебе, ни, к сожалению, даже мне. Он – поэт, не самый знаменитый, но очень талантливый, знакомый Лидочки, приехал сюда, и мы встретились у нее в имении. Он умеет всех влюбить в себя, заставить сопереживать себе. О, да, в этом он очень большой талант. И я, как мотылек в огонь, бросилась в это свое чувство и сгорела в нем дотла. Я люблю его. А в ответ я, в свою очередь, получила минуту страсти и последующее доброе расположение. Улыбки, разговоры, стихи и прогулки. Теперь я знаю, это очень больно. Впрочем, он уже уехал, так что можно считать, что все закончилось.

Я могла бы ничего тебе не сообщать, вернуться в город и к тебе. Как будто ничего и не было. Но это неправильно. Я бы не смогла смотреть тебе в глаза и делать вид, что все у нас по-прежнему. Я не вернусь к тебе, Сей. Думаю, тебе хватит такта не встречаться со мной.

P. S. Я написала это письмо и не отправила тебе. Оно должно сильно ранить твою душу. Поэтому я написала другое, то, что ты уже наверняка получил. Подумав, я все же отправляю и это.

Прощай, Сей ».

Бедная моя девочка.

Я бы должен испытывать досаду, пожалуй, даже злость на нее, да и на себя самого. Ведь знал же, не надо связываться с женщиной абсолютно иной, нежели я сам, абсолютно не похожей на меня ни в чем, женщиной из другой жизни, из другого мира.

Мира, где свободно отдают и принимают любовь, никаких клятв и обещаний «вечной верности», где само понятие верности истлело, а любовь превратилась в порхающую бабочку, сегодня одна любовь, а завтра – другая. Да и осталась ли у этих «поэтов» любовь вообще, может, лишь плотское влечение, завуалированное бренчащими «высокими» словесами.

Говорил же себе: «Бежать, бежать от нее прочь…»

Но я чувствовал лишь глубокую печаль, она ныла под сердцем, скулила брошенным щенком.

И еще жалость.

Жалость к Птушке. Ведь и она сейчас должна испытывать то же самое. Печаль, тоску, утрату, ненужность.

Вот мы с ней и стали равны. Одинаковы. Оказались в одной точке душевного пространства.

Прощай, Птушка. Клеточка открыта, лети. Свободна.

Жозефина приехала. Нет, я не видел ее, не встречал на вокзале, не ходил под ее окнами, не пытался «случайно» столкнуться на улице. Но я знаю, она в городе. В том своем письме, что разрушило мои надежды, она написала: «Думаю, тебе хватит такта не встречаться со мной». Хватит. Да и зачем. Все уже сказано. Но, боже мой, как же я хочу видеть ее, пусть издали, мельком, как тогда на катке, когда она впервые была мне явлена. Ее медовые глаза, разлетающиеся тонкие брови, эта ускользающая полуулыбка, они снятся мне каждую ночь.

Я болен ею. И не хочу выздоравливать.

В городе жарко. Настоящее пекло, ни облачка, ни ветерка. На улицах воздух густой, плотный, он прилипает к коже, пропитывает запахами липы, бензина, лошадиного навоза, кислого непропеченного хлеба.

На перекрестках я оглядываюсь на каждый взрев клаксона, вдруг это она мчится мимо.

А может быть, она написала, что мы не должны встречаться, лишь потому что боится, что я устрою ей сцену, скандал. Все-таки я должен ее увидеть. Понять, все ли у нее в порядке, в конце концов.

Сгорел Исаакиевский наплавной мост. Я в это время шел через Сенатскую, смотрю в небе – клубы черного дыму. Конечно, полюбопытничал, побежал смотреть. Толпа собралась немалая, шумят, галдят, кто-то свистит, лошади извозчиков испуганно всхрапывают. Те, кто был на мосту, когда загорелось, и перебежал сюда, на нашу сторону, возбужденно живописали подробности: как вспыхнуло на разводном пролете да как сразу занялись бочки с керосином, что приуготовлены для фонарей.

Пламя пожирало деревянную конструкцию, и вдруг охваченный огнем мост, отцепившись от берегов, поплыл по Неве.

Как погребальное судно викингов.

Арестован Митька Рубинштейн. Не рухнут ли акции Русско-Азиатского банка? Он один из крупнейших акционеров. Не хотелось бы. Я, хоть и мелкий, но тоже акционер. Обвинили, как принято, в шпионаже. Думаю, ерунда. Скорее всего, или попытка чья-то прибрать к рукам его капиталы, или очередной подкоп под Николая, всем известно, что Митька кредитует и Романовых, и Распутина, и правительство – всех.

Поймал себя на мысли, что это меня не особо волнует. Вот подумал, не упадут ли акции, а котировки смотреть в газету не полез. Упадут – не упадут, суета сует и томление духа.

Климент едет на фронт. Пришло письмо. Он и так, казалось бы, на фронте, но нет, Киев – это тыл, глубокий тыл, более двухсот верст до линии фронта. А теперь он едет непосредственно на фронт, в действующую армию, будет работать в дивизионном лазарете.