Михаил Петров - За колымским перевалом

— Приходи пораньше. Кроме тебя, кому я могу излить душу?

Савельев явился сразу после работы, но не успел раздеться, как позвонили из главка и сообщили, что его ждет сам начальник. Вернулся поздно вечером, усталый и раздраженный.

— Харакири заставляли себе сделать за гидравлику. Не пускают дубы-консерваторы меня с ней на прииски. Разогревай все, что стоит на плите! — крикнул он из ванны. — Я под душ!

Вскоре он появился в длинном толстом халате, по-мальчишески подскакивая, босиком пробежал по кухне.

— Молодец, не разучился кухарничать. Я, грешным делом, думал, что дневальные, которые у тебя в доме хозяйничали, когда ты ходил в чине начальника политотдела, сделали из тебя барина. — Савельев подошел к столу, взял двумя пальцами горлышко бутылки, поднял. — Один столько высосал? — спросил сердито.

— Сам, что ли, меньше тянешь?

— Грешен, Сережа, перед вами, таежниками. Один я теперь вообще не могу. За тебя я не боюсь — не сопьешься. Спиваются дегенераты и слабовольные людишки. Ты, слава богу, ни то, ни другое. Ты — голова! А вот умную часть своей башки проспиртуешь — это может для тебя плохо кончиться. Потеряешь, как говорят спортсмены, форму. — Все это он произносил на ходу, перенося из кухни в зал сковородку, тарелки, чайник, передавая Таркову хлеб, который надо было порезать, открывая банку и накладывая в глубокие блюдца красную кетовую икру, крабы, домашнего семужного посола гольца.

Ели молча, оттягивая разговор, ради которого Тарков и пришел. Неожиданно спокойно и как-то буднично Тарков сказал:

— А ведь я, Виталий, решил завтра отнести Дальнову заявление об уходе из райкома, — он достал из папки лист бумаги, протянул Савельеву. Тот откинул голову, закрыл глаза и потер лоб пальцами.

После прихода в обком Дальнова прошло еще мало времени, но решительную перестройку в работе, в подборе кадров, которую он начал осуществлять в области твердо и последовательно, Савельев заметил сразу, и ему стало ясно — Таркову не вписаться в требования нового первого. Последние два года Савельев редко встречался с Тарковым, но знал все о нем, о его работе, о его поведении на приисках, дома, здесь, в Магадане. Савельев видел, как неотвратимо разваливаются дела в районе. Он не раз пытался говорить об этом на узких совещаниях у начальника главка, но…

Тогда он решил поговорить в одной из командировок с самим Тарковым. Тот расхохотался, отделался какой-то плоской шуткой, почти насильно увез его на свою охотничью базу и там напился до чертиков.

Теперь Савельев был твердо убежден: Тарков не мог критически осмыслить тяжелое наследие Даль-строя. Для него дело ограничилось сменой вывески, под которой он и теперь продолжал работать по-прежнему. Все дальстроевское слишком глубоко вошло в его плоть и кровь. Он не сумел устоять от соблазнов вседозволенности, поставил себя слишком высоко над людьми и делом.

Молчание затягивалось. Тарков нетерпеливо постукивал ребром ладони по краю стола.

— Скажи мне, только откровенно, — раздумчиво проговорил Савельев, — своим заявлением ты хочешь напугать Дальнова, или… — он посмотрел на туго сжатые губы Таркова, искривленные в усмешке, и невольно умолк.

— Что «или»?

— Или ты боишься Дальнова? — сказал Савельев, преодолевая внутреннее сопротивление.

Тарков деланно рассмеялся:

— Технарь ты и есть, заржавелый технарь. Не знаешь ты нашей партийной системы работы с кадрами. Моя должность в номенклатуре отдела ЦК! — Тарков прошелся по комнате, остановился напротив Савельева и сверху вниз посмотрел на него. Вся его фигура, слегка откинутая набок голова, прищур глаз и оттопыренная нижняя губа выражали такую самодовольную уверенность, что брови Савельева невольно удивленно поползли кверху. — Первые секретари райкомов про запас на полке в обкомовском шкафу не валяются.

С неожиданной для своей массивной фигуры легкостью Савельев вскочил со стула.

— Дальнов не примет твое, заявление! — выкрикнул он. — Снимет с работы, но ни за что не отпустит по собственному желанию!

— Погоди, погоди! Ты что, знаешь что-то?! И что, уже подобрали мне замену? И знаешь кого? — Тарков смотрел на друга совершенно трезвыми глазами.

— Ничего я не знаю! — выкрикнул Савельев.

— Зачем же говоришь?

— Знать-то я — не знаю, но не разучился еще слушать и думать.

— Ну-ну! Ты, конечно, башковитый мужик, — проговорил Тарков медленно, как бы взвешивая что-то.

— И что ты решил?

— Послушаем, подумаем…

Все тут было знакомо: и тесная приемная с двумя окнами на тихую улицу, и две ступеньки в кабинет первого, и сам продолговатый кабинет с невысоким потолком и тремя окнами, занявшими всю противоположную от двери стену, и длинный стол вдоль окон.

Дальнов поднялся, приветствуя, но не вышел навстречу, как делал обычно, а протянул руку через стол.

— Садитесь.

Тарков осторожно, как в замедленной киносъемке, опустился на стул, так же медленно положил папку на приставной столик и долго не мог заставить себя поднять глаза на Дальнова. Он чувствовал на своем лице пристальный взгляд первого секретаря. Начало заготовленной речи промелькнуло в голове, Привыкнув у себя в райкоме к длинным рассуждениям, он и сейчас настроил себя на большой и обстоятельный разговор с подробными объяснениями, убедительными, как ему казалось, доводами, но вдруг с обнаженной ясностью понял, что Дальнов не позволит ему разговориться. Он уже знал его жесткий стиль работы — краткость во всем, и прежде всего в речах, на трибуне ли, один на один, или по телефону. Мысль собеседника он схватывал мгновенно и не нуждался в многословных объяснениях.

— Слушаю вас, Сергей Валентинович.

Холодные темные глаза смотрели в упор, не мигая, и когда взгляды их столкнулись, Тарков понял, что все его мысли уже прочитаны и в длинном разговоре надобности нет.

— Я надеялся, Константин Игнатьевич, — тихо проговорил Тарков и снова опустил глаза на папку, — на душевный разговор, но, видимо, сейчас он не состоится.

— Вы считаете, что вчера был не откровенный разговор?

— Откровенности было более, чем достаточно, содрали с меня всю одежду веред людьми. А вот душевности… я что-то не ощутил.

Дальнов прищурил глаза, темень зрачков еще больше сгустилась, но голос его звучал по-прежнему тихо и спокойно.

— Вам не кажется, Сергей Валентинович, что не время на душевность уповать, когда так остро нужна правда, суровая правда?

— А если правда эта продиктована личной неприязнью?

Дальнов шевельнулся, правей рукой передвинул по столу большой толстый блокнот. В глазах его появилась настороженность.

— Вы заставляете меня снова повторить сказанное вам вчера, — Дальнов чуть повысил голос. — Я надеялся, что после вчерашнего разговора вы заново взвесите все то, что сделали в районе за последние годы. А вы, оказывается, всю ночь кипели обидой и распаляли свое самолюбие. Надеюсь, вы не будете убеждать меня в том, что все эти годы вы всего себя без остатка отдавали работе? И лишь в чудом выкроенные минуты отдыха позволяли себе все остальное.