Михаил Петров - За колымским перевалом

Жарченко увидел концы шерстяного шарфа, торчавшие из-под серой шапки. Он узнал женщину, рядом с которой сидел на топчане в землянке. Девяносто девятая подняла голову, долго смотрела на начальника прииска. Узнала, остановилась, устало оперлась грудью на черенок лопаты, но тут же выпрямилась и несколько раз передернула плечами, похлопала рукавицами по пояснице. Снег, плотно забивший рукава и угодивший за воротник, стал подтаивать. Струйки воды потекли по груди и спине, намочив одежду. Под пронизывающим ветром они тут же леденели, обжигая тело.

— Кто такая? — спросил Жарченко.

— Дугашева.

— Кем работала на воле?

— Артистка. Была.

— Из Магадана.

Женщина кивнула головой.

— Так это, значит, вы и есть? — Жарченко еще раз заглянул в лицо заключенной. Он слышал краем уха историю с женой бывшего начальника Дальстроя, популярной артистской музыкально-драматического театра. Говорили, что ее арестовали; судили и отправили в лагерь. Но за что, на какой срок — Жарченко не знал, а расспрашивать об этом сейчас было бессмысленно.

— Надо же… где встретились, — произнес Жарченко. — Я был один раз на вашем спектакле.

Женщина отвернулась, постучала друг о друга окаменевшими на морозе резиновыми калошами, наклонилась, поправила веревочки, которыми они были подвязаны.

Не сознавая до конца, что он делает, Жарченко схватил Дугашеву за руки и потянул за собой.

— Товарищ начальник! — закричал солдат и, прижимая обеими руками к груди карабин, побежал за ним. — Вы куда ее?

За спиной солдата раздался грохот, пушечным выстрелом прокатившийся по долине. Солдат ойкнул и присел на дорогу, испуганно втянув голову в плечи. Жарченко поспешно оглянулся. Над солдатом накренилась высокая толстая лиственница. Не выдержав лютого мороза, она треснула и наверняка бы упала на дорогу, если бы не уперлась в ствол соседки.

Жарченко потащил женщину дальше. Из кабины ближайшего лесовоза выскочил сержант, перегородил дорогу.

— Товарищ начальник! Кто разрешил?

— Охраняй вон тех, сержант! — Жарченко грубо оттолкнул солдата. — Эту я беру на прииск. Дневаль-ной к себе. Понял?

— Так ведь вы?..

— Что завыл? Давно на Колыме?

— Третий год. А что?

— Смотри, вместо скорой демобилизации останешься здесь, в тайге. Вот с таким же номером на спине.

Жарченко усадил женщину в кабину лесовоза.

— Сидите здесь. Я надеюсь, вы не будете возражать, если я заберу вас на прииск?

Зимник обогнул густую высокую рощу и Снова вышел на лед речки. Колонна стала двигаться быстрее. Подрезав сопку, речка круто отворачивала к противоположной стороне широкой долины.

Вереница заключенных, тащивших на буксире машину, приближалась к отвесному берегу, когда вдруг под ногами послышались частые гулкие хлопки, затем оглушительный разрыв — широкая трещит расколола дед и двинулась на толпу женщин. Из-подо льда высоко взметнул фонтан воды, окутанный паром.

— Наледь! Наледь! — закричали женщины и бросились назад к машине. Несколько заключенных, разбрызгивая воду и мокрый снег, метались вдоль трещины, из которой шумно выплескивались потоки воды.

— Сюда! Прыгайте! — кричали люди, столпившиеся около машины.

Женщины уже не могли двигаться, вода намочила снег, превратила его в густое месиво, которое намертво сковывало нога. Одна заключенная еще пыталась освободить валенки. Она с силой рванула их из ледяного крошева, но выдернула только нога. Женщина завизжала и босиком рванулась вперед, прыгнула через трещину. Голые нога поскользнулись на льду, плашмя она рухнула в воду. Дымящий поток подхватил ее, увлек к промоине и скрыл в густом облака пара. Все это случилось мгновенно.

— Бабы! — закричал шофер. — Расходись. Смотри, вода под колесами! Уходи! Я назад буду сдавать.

Подбежал капитан.

— Сколько там осталось заключенных? Сержант? Как не знаешь? Куда смотришь? Квашков! Сидоров! Давай в обход по берегу. Проверь, не утек ли кто из них в бега. Зэки! Становись! Сержант, быстро перекличку…

«Волга» выехала на открытый участок дорога.

— Александр Федорович, — Смелеков легонько коснулся плеча шофера, — притормозите, пожалуйста. Пора размяться немножко. — Он перебрался через глубокий кювет, спустился с откоса на ровную площадку среди кустарников. Прямо перед ним привольно и величаво несла свои холодные воды Колыма. Долина раздвинула невысокие пологие склоны, и река, вольготно раскинув громадную петлю, скрылась за дальним выступом сопки, которая отсюда напоминала утиную голову с округлым плоским носом. Река текла здесь спокойно, и в ровной глади ев отражались заросли тальника и стланика, острые ники лиственниц, облитые ярким золотом поздней осени, хотя хвойному убранству деревьев была пора осыпаться. И лишь на изгибах реки вода шершавилась на перекатах. Правый берег, на котором стоял Смелеков, был каменист и круто уходил вниз.

Смелеков любил, забравшись на сопку повыше, подолгу любоваться переливами красок тайги, обожженной первым прикосновением морозца, во сегодня почти равнодушно смотрел на яркое разноцветье леса. Он был подавлен услышанным, испытывая горечь от прикосновения к страшной трагедии тех лет. В то же время он придирчиво пытался увидеть в исповеди директора попытку отгородиться от людей той поры: противопоставить им себя тогдашнего или хотя бы оправдать за давностью лет свои поступки и образ мыслей. И должен был признаться, что не находил следов подобного намерения.

Смелеков, должно быть, еще не осознал, что Жарченко начинает располагать его к себе. Он по-прежнему не мог избавиться от неприязни к его напористой наглости (она зачастую не имела границ), к его шумной самоуверенности, толкавшей порой на необдуманные поступки. Но главное он понял: и грубость, и бравада были для Жарченко средством защиты от попыток подчинить его чужой воле.

— Что было потом? — после долгой, тягостной паузы спросил Смелеков.

— Трудный вопрос, Тихон Матвеевич, — Жарченко медленно провел ладонью по лицу, как бы отгоняя воспоминания. — Потом была все та же Колыма, где каждый день — многотомная трагедия без всякой надежды на счастливый конец. Посадить бы современного какого-нибудь Нестора в келью и заставить его описать все ужасы Колымы, день за днем. Куда там татарам-монголам!

Жарченко поднял осколок гранита, размахнулся, но бросить не успел — медленно опустил руку.

— Смотрите, Тихон Матвеевич! — произнес он шепотом.

Смелеков проследил за взглядом директора и невольно подался назад. На краю поляны среди густой пожухлой травы на высоком пне торчал крохотный пушистый медвежонок. Он сидел на хвостике, обняв передними короткими лапами верхушку шиповника, усыпанного крупными, красными ягодами, и собирался полакомиться ими. Появление людей отвлекло малыша, он повернул круглую головку, потянул через, черную пуговку носа воздух и, с-детским удивлением в круглых блестящих бусинках глаз, уставился на незнакомцев. Видимо, прежде чем взобраться на пенек, медвежонок вдоволь накувыркался в траве — в короткой мягкой шерстке его запутались желтые листья и сухие веточки.