Михаил Петров - За колымским перевалом

Она сгребла фольгу с табуретки, рассыпала по полу, дрожащими руками пытаясь соединить мелко изрезанные полоски в прежнюю ленту, что окаймляла икону.

— Господи! Да что же это деется! Неужто мало мне муки, что несу я всю жизнь. Ты ж, змееныш, небо прогневала! Святую мать грязными руками тронула! Новую кару небесную кличешь на мою голову!

Не помня себя от гнева и страха, Прасковья кинулась на дочь, схватила за волосы, стукнула головой о пол, куланами замолотила по хрупкому извивающемуся телу девочки. Настя не плакала, не обращая внимания на удары, она тянулась худенькими ручонками к полоскам фольги, сгребала их под себя. Обезумевшая мать в исступлении завыла, схватила ножницы, принялась яростно колоть острыми концами пальцы дочери.

— Не от бога ты — от сатаны! Вот тебе! Вот тебе, ведьма!

Кровь горячими струйками брызнула на руки, на грудь девочки, алые капельки густо рассыпались по блестящей поверхности фольги. Девочка вскочила, визжа от боли, кинулась к двери, размахивая ручонками, залитыми кровью.

На второй день Прасковья стащила дочь с печи.

— Чего не жрешь? Иди к столу.

Девочка не удержалась на ногах, присела на скамью. Головка ее склонилась на грудь. На худенькой шее острыми бугорками выступали хрящи, обтянутые тонкой пунцовой кожей. Настя: хотела прижать руки к груди, но сил удержать их не хватило, и они упали вниз на колени, Прасковья взглянула и обомлела — пальцы обеих рук распухли, кисти напоминали кровавое месиво, кожа кое-где была черно-синей.

Верхом на лошади Прасковья отвезла дочь на прииск, до вечера сидела на завалинке под окном амбулатории. Стало темнеть, когда дверь приоткрылась, выглянула медсестра, поманила пальцем.

— Плохи дела, мать! — закричал фельдшер, едва она вопила в комнату. — Поздно хватилась! Говори, что произошло!

Женщина молчала, глаза ее с немой мольбой смотрели на фельдшера.

— Я сделал все; что мог. Остальное не в моих силах. Боюсь, что заражение крови, — фельдшер подошел к окну, выглянул на улицу, — Придется срочно отправлять в больницу. Сейчас подойдет машина.

…Серафим не пустил жену за дочерью в районную больницу: после долгой простудной болезни медленно поправлялся сын. Утром Серафим тронул пальцем щеку Павлика — высокая температура спала. Вечером отправился верхом на лошади в Усть-Омчуг.

Обратно вернулся к концу недели. Ударом ноги распахнул дверь, протянул жене шубу, в которой была завернута дочь. Трясущимися руками Прасковья приняла шубу, но удержать сил не хватило — она опустилась на пол, развернула Взглянула в лицо дочери и тут же натолкнулась на черные, воспаленно-жгучие глаза Насти. Лицо дочери было мертвенно-бледно, она смотрела на мать, беззвучно шевеля искусанными в кровь губами.

— Доченька! — простонала Прасковья. — Прости! Мученица ты моя!

Прасковья прижала головку девочки к своей груди, она боялась еще раз посмотреть в широко открытые, полыхавшие сухим блеском глаза дочери.

— Мама, — Прасковья еле расслышала слабый голосок дочери. — Родненькая! Не бей меня больше. Я больше не буду трогать иконку.

Девочка отпрянула от груди матери и, захлебываясь слезами, потянулась к ней двумя забинтованными культяпками.

Прасковья утробно ойкнула, застонала и боком повалилась на пол. Серафим, часто моргая реденькими ресницами, стоял около двери и смотрел то на дочь с протянутыми руками, то на жену. Прасковья каталась по комнате, тихо по-щенячьи подвывая. Вдруг вскочила, метнулась в угол к иконам, но тут же отшатнулась и как была, в одном платье, выбежала из комнаты, оттолкнув Серафима.

Не видя ничего вокруг, она долго бежала по тайге в сторону Колымы, пока не почувствовала, что силы покидают ее. Ухватилась руками за ствол лиственницы, обессиленно прижалась к нему, перед глазами медленно плыли огненные круги. Она не заметила длинный железный наконечник самострела, торчащий из кустов. Тело Прасковьи скользнуло вниз, леска натянулась… секундой позже позади раздался сухой щелчок. Прасковья лишь на мгновение почувствовала острую, обжигающую боль в спине.

Серафим еще издали увидел Прасковью, в нелепой позе тесно прижавшуюся к дереву… Под лопаткой торчала стрела самострела, который он сам поставил накануне отъезда в Усть-Омчуг.

Видно, в этот страшный день и переломилась жизнь Серафима.

Смелеков решил выехать на прииск. Позвонил Жарченко, предупредил, попросил вызвать с участка Пеньковского.

Зима уже установилась по всей Колыме. Чистый белый снег обильно укрыл сопки, метровыми сугробами завалил долины, высоченные боярские шапки нахлобучил на каждый день, рисуя фантастических лесных зверушек, надежно укрыл под собой приникшие к земле вечнозеленые ветки стланика. На дорогах Образовался ровный снежный накат, прикрывший ямы и выбоины — следы осенней распутицы.

— Куропаткам теперь благодать, — говорил шофер, зорко оглядываясь по сторонам. — По всему видать, много их будет нынешний год.

— По каким же приметам угадываете?. — спросил Смелеков, занятый своими мыслями: «Забыл поручить Гладышеву собрать сведения о геологе Федорове. И о Донскове. Сколько еще тайн хранит Тенька золотая».

…Пеньковский плакал. Он пытался, но не мог остановить слез, катившихся по морщинистым щекам. Руки его, тяжелые, огрубевшие от постоянной работы на холоде и в воде, бессильно лежали на Потрепанных листах геологического дневника Федорова. Он осторожно погладил пожелтевшие страницы и, глядя на Смелекова, тихо прошептал:

— Извините. Впервые в жизни. Старость. Такого геолога сгубили… — Пеньковский бережно закрыл дневник и, взвешивая его на ладони, сказал — Вот чего боялись Донсков и Лисянский. Донсков проходил первым маршрутом по долине Тенистого, он допустил грубейшую ошибку и вынес приговор огромной территории. Так считали все. Теперь я понимаю — это была не ошибка. Это было преступление. Россыпное золото в той долине не вписывалось в теорию зонального размещения. — Пеньковский, вспомнив что-то, встрепенулся — Да-да! Именно Федоров первым высказал тогда сомнение. Как он спорил с Зенкевичем, когда тот был здесь начальником экспедиции, а позже — с Лисянским. Нет, не убедил. Осталось одно — самовольно забраться в долину и повторно пройти по маршруту. Каким-то образом Донсков узнал, что Федоров нашел богатую россыпь в верховьях ключа Голубичный, махнул к нему через горную гряду — вот кого сатана хранит! Один Донсков знает, что у них там произошло, — помолчав, Пеньковский поправил себя — Знал.

Смелеков обратился к Жарченко:

— Каковы результаты розыска Донскова?

— Искали неделю, обшарили всю округу, никаких следов. Он и раньше Отлучался на день-другой, любил в одиночку охотиться. Но на этот раз ружье осталось дома; Делом занялась милиция. Там считают, что живым его уже не найти.