Адам Уильямс - Дворец райских наслаждений

Теперь остался только Септимус. После того как подручные увели находившихся под его защитой детей, он закрыл молитвенник и с каменным лицом смотрел, как им перерезают горло. Когда все было кончено, Септимус повернулся к мандарину, указывая на него пальцем, словно ветхозаветный пророк, призывающий гнев Божий на головы зачинщиков страшного преступления. Аиртон не смог разобрать слов, которые произнес Милуорд, однако увидел, что они не произвели на собравшихся особого впечатления. Сидевший возле мандарина волосатый мужчина, который, по словам Генри, и был Железным Ваном, громко расхохотался и отсалютовал Септимусу бутылкой. Мандарин, судя по тому, что видел доктор, изнывал от скуки. Лю Дагуан махнул рукой, дав палачу знак поторопиться.

Септимус повернулся на каблуках и направился к палачу, походя оттолкнув кинувшихся к нему подручных. На мгновение он замер, уставившись здоровяку прямо в глаза. Палач нахально уставился на Септимуса, однако, не выдержав взгляда проповедника, отвернулся. Септимус вытянул вперед руку и мягко похлопал крепыша по плечу. Потом он встал на колени, позволив изрядно перетрусившим подручным снять с себя колодки. Проповедник, склонив голову, прошептал молитву и только затем дал одному из помощников завести себе руки за спину. Другой помощник осторожно отвел в сторону русую косицу Септимуса, обнажив ему шею. Палач мгновение помедлил и рубанул, однако голова Милуорда осталась на плечах. Здоровяку потребовалось еще два мощных удара, прежде чем клинку удалось преодолеть сопротивление плоти, мышц и хрящей. Наконец голова Септимуса медленно покатилась, присоединившись к головам его родных.

Все было кончено.

Почти. Доктор стоял как вкопанный, не обращая внимания на руку Генри, которую тот положил ему на плечо. Аиртон увидел, как мандарин поднялся и направился к месту казни. Лю Дагуан хладнокровно окинул взглядом тела казненных, напоминая сурового генерала, осматривающего поле боя после отгремевшего сражения. Потом мандарин вздернул голову и, как показалось, глянул прямо на окно, возле которого застыл доктор. Выражение его лица было непроницаемо, однако Аиртону почудилось, что мандарин будто хочет ему что-то передать, желает дать знать, что осведомлен о том, где скрывается доктор и что он видел казнь. Затем Лю Дагуан резко повернулся и пошел прочь.

— Пойдемте, доктор, — промолвил Генри. — Смотреть больше не на что.

Спустя несколько мгновений доктор обернулся, одновременно заметив на ладонях кровь. Он повернулся к Генри и ухватил его за рукав.

— Я Иуда, — прошептал Аиртон. — Я должен был быть вместе с ними. — Он впился взглядом в глаза Меннерса. — Я должен был быть вместе с ними.

— Давайте спустимся, доктор, — мягко сказал Генри. — Позвольте дать вам руку.

Они услышали плывущий по коридору звук воркующего голоса и увидели, как к ним семенит Матушка Лю.

— Вот вы где, — жеманно улыбнулась она. — Как мило. Наслаждаетесь солнечным деньком и чудесным видом из окна? Надеюсь, вы славно устроились и хорошо покушали. У меня для вас очень хорошие новости. Очень. Завтра вас собирается посетить мандарин. Представляете? Сам мандарин!

Сначала были шок и неверие в случившееся. Потом у Элен началась истерика. Девушка тряслась в объятиях Генри. Ей хотелось вырваться, убежать прочь, куда угодно, главное подальше от тесной, расписной комнаты, душащих гардин и жутких воспоминаний о событиях, свидетельницей которых она стала.

— Ты видел? — кричала она. — Его голова! Голова! Голова Тома! Я плохая! Грязная! Хочу умереть! Умереть!

Генри пришлось отобрать у нее свою бритву и оттащить девушку от зеркала в позолоченной раме, о которую она стала биться головой. Он связал девушке руки, чтобы она не расцарапала себе лицо ногтями. Генри крепко держал Элен, а она все металась по кровати, глаза у нее сделались дикими, по щекам бежали слезы, на подбородке поблескивала слюна, а он целовал ее во влажные брови и шептал:

— Надо жить дальше. Ради них. Жить дальше. Понимаешь? Понимаешь?

Но она не отвечала ни на ласки, ни на слова. Постепенно он устала, дикие конвульсии, сотрясавшие ее тело, сошли на нет, но сознание продолжало прокручивать одну и ту же кошмарную сцену. Девушка лежала в объятьях Генри неподвижно, будто окаменев, устремив невидящий взгляд в потолок. Перед ее взором по-прежнему маячили отрубленные головы, обезглавленные тела и лужи крови на песке. В отчаянии Генри дал ей пощечину, чтобы привести в себя, вернуть в мир живых. На секунду Элен сосредоточилась, вцепилась мужчине в руку и тихо, словно доверяя ему страшную тайну, прошептала:

— Летиция была хорошей матерью. Она сняла с детей очки, чтобы они ничего не видели. — Элен хихикнула как безумная, издав жуткий, леденящий кровь смешок, похожий на визг шакала. — Но малышам все равно отрубили головы. Чик! Чик! Чик! Будто розы с куста срезали, раз, два, три, — слова сменились стонами, и она, не в силах совладать с собой, заметалась из стороны в сторону.

Генри решительно направился к одному из шкафчиков и принялся выдвигать один ящик за другим, пока не нашел того, что искал. Он достал длинную трубку, свечу и мешочек с черной пастой. Скатав пасту в шарик, Генри поместил его в чашечку и поднес трубку девушке, лежавшей на кровати. Почувствовав резкий запах, она успокоилась. Элен с жадностью выкурила первую трубку. Генри тут же скатал еще один шарик, и девушка снова затянулась сладковатым дымом.

— Спасибо, спасибо, любимый, — пробормотала она, прежде чем погрузиться в сон.

Долго, очень долго Генри сидел на кровати, держа в руках голову девушки. Потом Элен проснулась, и они сплелись в объятиях.

— Останься, со мной, останься, прошу, — прошептала Элен, когда они уже лежали отдыхая. — Не оставляй меня больше.

И он остался внутри нее, сжимая ее в руках, двигаясь вместе с ней, помогая ей пережить длинную темную ночь.

Утром она пробудилась от приятного расслабляющего сна. Она попыталась удержать воспоминания о нем как можно дольше, но образы смешались и растаяли. Лениво она протянула руку, чтобы дотронуться до Генри, но пальцы коснулись лишь простыни.

— Ты где, солнышко? — спросила, открывая глаза.

Генри был уже полностью одет. Он сидел на краю кровати, вперив взгляд в пол.

— Как ты себя чувствуешь? — вежливо спросил он.

К Элен тут же вернулись воспоминания о вчерашнем дне, мерзким холодком разогнав приятную истому и тепло, наполнявшие ее тело после долгого сна. Перед глазами снова возник Том, который, насвистывая, с вызывающим видом преклонил колена на песке. На глаза снова навернулись слезы, однако, к собственному изумлению, девушка обнаружила, что воспоминания уже не вызывают у нее такой муки. Казалось, она посмотрела некий полный грусти спектакль, оказавший на нее сильнейшее впечатление, который, подойдя к концу, оставил после себя не боль и смятение, а лишь глубокое чувство утраты.