Адам Уильямс - Дворец райских наслаждений

— Вы знаете, кто я такой? — закричал он в бесстрастные лица воинов. — Я иноземный дайфу, друг мандарина. Я требую, чтобы меня впустили.

Стражи переглянулись и, ухмыльнувшись, скрестили руки на груди.

Доктор оттолкнул их и забарабанил в ворота тростью. Стражи подхватили доктора и швырнули на землю. С их лиц исчезли ухмылки. Охранники нахмурились. Один из них потянул из ножен меч.

Маленькая дверь в воротах со скрипом отворилась, и доктор увидел, как над ним склонился улыбающийся Цзинь-лао:

— Достопочтенный дайфу, отчего вы лежите на земле? Вы весь испачкались.

— Цзинь-лао! Цзинь-лао! Никогда не думал, что буду настолько рад вас видеть, — вскочил Аиртон. — Отведите меня к мандарину. Случилось ужасное. Я должен немедленно его видеть.

— Ужасное? Прискорбно слышать. Что, у американца сбежал еще один ребенок?

— Нет, речь идет о моих детях.

— От вас сбежали дети? Как печально.

— Довольно вам чваниться. Я требую, чтобы вы немедленно отвели меня к своему господину. На моих детей напали боксеры. Боксеры! Вы понимаете? Я знаю, куда направляется их банда. Если мы поторопимся, то можем перехватить их.

— Какой ужас! На детей напали боксеры? Что ж я никогда… Вы говорите, они были мастерами боевых искусств? Это очень странно. Горожане, занимающиеся по утрам тай цзи цюань или ци-гун, обычно не нападают на детей, особенно если речь идет о детях иноземцев. Быть может, ваши дети их спровоцировали?

— Цзинь-лао, вы либо глупы, либо издеваетесь надо мной. Вы великолепно знаете, кто такие боксеры. Вы меня отведете к мандарину или нет?

— Позвольте сначала поинтересоваться, ваши дети серьезно ранены? Их покалечили? Или на них напали, чтобы надругаться?

— Ушам своим не верю. Нет, Цзинь-лао, над ними никто не надругался. И, к счастью, хвала провидению, раны несерьезны, хотя моего сына сильно избили. Он очень напуган.

— Избили? Как грустно это слышать, — промолвил Цзинь-лао. — Вы можете описать человека, избившего вашего сына?

— Ну… понимаете, его побил мальчик. Примерно одних лет с Джорджем. Меня там не было. Слуга рассказал, что этот мальчик был обучен боевым искусствам. Там была целая банда боксеров. Прошу вас, Цзинь-лао, мы и так потратили впустую много времени. Мне надо поговорить с мандарином.

— Я глубоко сожалею, дайфу, но это невозможно.

— Это еще почему? Я же вам сказал, на сына напали боксеры. Если мы не остановим их, они уйдут.

— Мандарин отдыхает, — ответил Цзинь-лао, — и я не могу беспокоить его байкой о драке между двумя маленькими мальчиками, вдобавок к тому еще и рассказанной со слов слуги. Вы сами сказали, серьезных ран нет. Суд ямэна не станет рассматривать дело о каких-то синяках.

— Ах ты змеюка, — прошипел доктор. — Тебе нужны деньги? Как же я сразу не догадался? Вот, держи. А теперь пропусти меня.

Цзинь-лао равнодушно взглянул на кошель:

— Уберите деньги, дайфу. Я понимаю, вы не в себе. В противном случае вам бы и в голову не пришло попытаться подкупить чиновника ямэна.

— Но мандарин…

— Мандарин отдыхает. Когда он проснется, я поведаю обо всем, что вы мне рассказали. Я не сомневаюсь, что если он пожелает провести расследование, то непременно вас позовет. А пока я вам советую вернуться домой.

— Я никуда не уйду, пока не встречусь с мандарином. Еще никто и никогда не запрещал мне видеть его.

— Прежде, дайфу, вы приходили по приглашению да-жэня, и для него было удовольствием видеть вас. Позвольте напомнить, что я тоже являюсь чиновником ямэна. Я принял вашу петицию. Я поставлю обо всем в известность да-жэня , и он сам решит, отвечать вам или нет. Сегодня вам больше нечего здесь делать. Советую вам вернуться домой.

Цзинь-лао рявкнул приказ. Часовые у ворот снова приняли угрожающие позы. Цзинь-лао вежливо поклонился доктору и шагнул за дверь, плотно прикрыв ее за собой. Один из стражников изогнул брови и с иронией поглядел на доктора.

— Смейся сколько хочешь. Никуда я не пойду, — пробормотал Аиртон, стряхивая со шляпы песок. Ты еще попляшешь. Ты еще попляшешь, когда мандарин все узнает.

Он ждал. И ждал. Закатное солнце позолотило крыши Шишаня. Из покрывавшего холм леса донесся голос кукушки. Ворота по-прежнему оставались закрыты. На закате к ямэну подошла старуха, которая принесла в корзинке чайничек. Она разлила чай, и один из стражников, тот, что был постарше, протянул свою чашку доктору. Доктор посмотрел на обветренное лицо стражника, растянувшего губы в улыбке, обнажившей истертые зубы, и резко помотал головой. Стражник пожал плечами и, сунув руку за пазуху, извлек глиняную бутылку. Он открыл ее, поднес к горлышку нос, принюхался, всем видом изобразил восторг и, снова улыбнувшись, предложил ее доктору. Аиртон отвернулся, чувствуя, как у него горят уши. Доктор ожидал, что сейчас раздастся смех, но его так и не последовало. Стражник отхлебнул из бутылки, не забыв и про товарища, после чего снова убрал ее за пазуху. Доктор продолжал стоять у ямэна. Подул холодный ветер. Стражники зажгли фонари и повесили их над воротами. Аиртон одернул жилет. Стражник подышал на руки, показал пальцем на луну, заливавшую округу серебристым светом, деланно зевнул, сделал вид, что склоняет голову на подушку, и вопросительно посмотрел на доктора. В отчаянии Аиртон уставился на закрытые ворота. Стражник сокрушенно покачал головой. Секунду спустя Аиртон кивнул раз, другой, потом повернулся и медленно двинулся вниз по склону холма.

Спустя три недели, сидя на лесной прогалине у костра, он снова пережил тот жгучий стыд, переполнявший его по дороге домой. Казалось, над ним насмехались все, кто попадался ему по дороге. Мимо прошла стайка хихикающих девушек, и доктор ускорил шаг. На улице кто-то вылил прямо ему под ноги ведро помоев. Низко склонив голову, доктор быстро прошел по бурлящей жизнью центральной улице. Ему мерещилось, что из каждого переулка доносится смех.

Он старался не вспоминать возвращение в госпиталь, упреки, с которыми обрушилась на него Нелли, слезы монахинь и душераздирающий вид детей — разбитое лицо Джорджа и замершую в молчании Дженни. Аиртон почувствовал бессилие. В полном ужаса взгляде дочери читался укор. Он просидел с ней всю ночь, пока она не забылась тревожным сном, крепко сжимал ее в объятиях, когда она в горячке кричала от снящихся ей кошмаров. Дженни успокоилась только под утро. Проснувшись, она наконец узнала отца и горько заплакала у него на руках:

— Папа, обещай, ты больше никогда не пустишь к нам боксеров. Обещай мне! Обещай! — умоляла она его, и он обещал ей все, что она просила, снова и снова повторяя, что боксеры больше никогда не придут. Наконец она задремала. На этот раз она спала спокойно.