Анджей Иконников-Галицкий - Литерный А. Спектакль в императорском поезде

Александр Блок. «Мама, сегодня приехал я в Петербург днём. Здесь сегодня яркое солнце и тает. Отдохну несколько дней и присмотрюсь. Произошло то, чего никто ещё оценить не может, ибо таких масштабов история ещё не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России… Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на весёлых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что всё можно, грозное, захватывающее дух и страшно весёлое… Военные автомобили с красными флагами, солдатские шинели с красными бантами, Зимний дворец с красным флагом на крыше. Выгорели дотла Литовский замок и Окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела. Ходишь по городу как во сне. Дума вся занесена снегом, перед ней извозчики, солдаты, автомобиль с военным шофёром провёз какую-то старуху с костылями (полагаю, Вырубову — в крепость)… Все, с кем говоришь и видишься, по-разному озабочены событиями, так что воспринимаю их безоблачно только я один, вышвырнутый из жизни войной. Когда приглядишься, вероятно, над многим придётся призадуматься… Господь с тобой. Саша». (Молчит несколько секунд, как будто что-то вспоминает.) Сейчас встал, чувствую только, что приятно быть во всем чистом.

Блок складывает письмо, опускает его в почтовый ящик, берёт чемодан и уходит. Справа и слева от перрона появляются два солдата с вещмешками, в расстёгнутых грязных шинелях; один в фуражке, другой в папахе. Вокзальная стена покрывается паутиной: тенью от проволочных заграждений.

Солдат в фуражке. В первых строках моего письма я кланяюсь супруге Настасье Листратовне, мамаше Аграфене Михайловне, папаше Василию Егоровичу. С любовью низкий поклон и желаю от Господа Бога доброго здоровья и скорого и счастливого успеха в делах ваших. Уведомляю вас, что я жив и здоров, чего и вам желаю. Получил я от вас двое писем и благодарю вас за письма.

Солдат в папахе. Пишу в окопах в нескольких шагах от противника, каждую минуту опасаясь за жизнь, и день-ночь работая в сырых до колена, а местами и больше, окопах. Конечно, никак нельзя описать жизнь солдата-пехотинца, находящегося в окопах далеко от родины, как бы заброшенного на произвол судьбы, который уже забыл, что могут жить люди, не опасаясь каждую минуту быть убитыми, или забросанными землёй, или на куски разорванными…

Солдат в фуражке. Одежда плохая — шинель ластиковая, на лёгкой бумазейной подкладке, вся ползёт.

Каждый день починяю, легка, холодна, только от солнца холодок делать. Фуражка стара, растрёпана, ворона на гнездо не возьмёт, папах не дают. У сапог голенища брезентовые, тряпочные, уже порвались, и на солдата я не похож, как какое-то чучело страшное…

Солдат в папахе. Ты представь себе, дорогая, еле двигающегося человека с землинистым лицом и остекленевшими от безразличия глазами. Одет в грязную обгрызенную у подола шинель, один рукав полуоторван, в прореху виднеется что-то вроде рубахи защитного цвета — грязная, засаленная и вонючая. На ногах подобие не то сапог, не то лаптей, на горбу вещевой мешок и винтовка на плече; идёт, ноги мучительно ноют от холода и усталости, спина болит. В глазах какие-то зелёные круги, и только одна мысль сверлит мозг: «Лечь, скорее упасть и так держать»…

Солдат в фуражке. Вшей берёшь горстью и бросаешь в снег. Умываться приходится раз в месяц, на отдыхе можно скидывать шинель, а в окопах нельзя разуваться и раздеваться, день и ночь одевши патроны…

Солдат в папахе. В роте заболело животами несколько человек, оказалось, что болезнь — холера. На другой день заболело ещё более, и так из роты больных оказалось семьдесят три человека, некоторые из них померли…

Солдат в фуражке. Плохо кормят. Сахара нет, мыло то же самое нету, хлеба не хватает, приходится покупать за свои деньги. Кормят нас так: утром — чай, у кого есть сахар, а нету — ешь с водой, в обед борщ давали, кашу, а теперь нет. Кое-когда варят кашу из кукурузы, и той не хватает, и редко стали давать, а вечером суп из пшена. Вот мы тем и питаемся в настоящее время. Солдаты бунтуют на позиции, не хотят воевать с этой пищей…

Солдат в папахе. Пожалуйста, насушите сухарей и пришлите фунтов десять, ради Бога, я вас прошу, пришлите, я бы поел последний раз нашего хлеба…

Солдат в фуражке. Вы пишете, что если надо сухарей… Пришлите пшена.

Солдат в папахе. Пришли один фунт табаку махорки и сколько-нибудь сухарей…

Солдат в фуражке…и к ним кусок сала и с фунт табаку.

Звук тонет в свисте снаряда, грохоте взрыва и прочей музыке войны. Всё уходит во мрак, из которого — снова свет и тот же вагон-кабинет. Военные звуки сменяются перестуком движущегося поезда. В кабинете генерал Алексеев; у аппарата Юза на вращающемся стуле спиной к нам офицер роты связи.

Алексеев (читает поданную телеграфистом ленту.) «…И поздравить вас, Михаил Васильевич, с утверждением в должности Верховного главнокомандующего…» (Обращается к нам.) Ну вот. Главковерх. Господа, могло ли это случиться? А ведь случилось. Без связей, без родства, чёрная кость, сын фельдфебеля… Папенька как за далёкой звездой тянулся за первой офицерской звёздочкой. Копеечное жалованье, служба, служба, служба и при отставке майорский чин. И я, сын его — Верховный гла… главно… (не может сдержать судорожных рыданий) главнокомандующий… Сорок лет службы… Армия в семь миллионов человек! Наполеону, Цезарю не снилось!

Офицер связи поворачивается на своём стуле лицом к нам — и оказывается, что это двойник Алексеева, только моложе.

Офицер. Дослужились, ваше высокопревосходительство.

Алексеев. А, это ты, генерального штаба капитан Алексеев.

Офицер. Можете думать так. Вообще-то, я ваш телеграфист. Обеспечиваю связь Ставки в пространстве и времени.

Алексеев. Что же ты там слышишь, в будущем времени? Что? Боюсь догадываться.

Офицер. Будущее знают все: будет смерть и будет суд. Вам это ведомо не хуже, чем мне. Две муки будут мучить вас полтора года, что остались до смерти. Как вы предали государя… Да, да, будем называть вещи своими именами — предали: не сделали всего, что могли и должны были сделать для его спасения тогда, в феврале и марте. И как предали ваших соратников-генералов, ваших братьев-офицеров, отдали первых на размен Гучкову, вторых на съедение Советам. Бессмысленно рассуждать, мог ли кто-нибудь на вашем месте уберечь их и спасти армию от развала — существенно только то, что вы не спасли. И всё потому, что так хотелось увенчать карьеру титулом главковерха…