Адам Уильямс - Книга алхимика [Роман]

— Одним словом, Азиз навел порядок, — бодрым голосом продолжила она. — Он избавил нас от этих кровопийц и выпустил на свободу всех, кого они ввергли в узилища, в том числе и христиан. И знаешь, Самуил, у жителей Мишката снова появилась надежда. Раны затягиваются. Азиз объявил, что те из христиан, кто хочет покинуть пределы эмирата, могут это сделать беспрепятственно. Сам понимаешь, они пострадали больше других, многие озлобились и уехали, но есть и те, кто остался. И это добрый знак — знак того, что Мишкат, возможно, когда-нибудь станет таким, как прежде. Ну, разве ты не рад, Самуил? Мы ведь за это и боролись. Получается, мы добились своего.

— Как повезло Азизу! Сколько же у него козлов отпущения, на которых он может свалить вину за беды, причина которых в первую очередь его же собственная глупость.

— Ну, будет тебе, Иосиф, — с укором проворчал эмир, — ты, конечно, тоже пострадал, но можно проявить хотя бы чуточку снисходительности. Мой внучатый племянник был юн и неопытен… А какой негодяй ходил у него в советниках! Сейчас он стал совсем другим, он исправил допущенные ошибки. Как-никак он издал указ, в котором объявил о прощении и освобождении всех…

— При всем уважении, о великий эмир, перемены, произошедшие с Азизом, не воскресят ни Саида, ни других жертв.

Мне было плевать, что мои слова звучат оскорбительно. Я слишком разозлился. По всей видимости, рассудок ко мне вернулся, но я не был готов вдруг взять и забыть обо всем случившемся.

— Госпожа Джанифа, если вы помните, мы боролись и за то, чтобы спасти вашу внучатую племянницу от чудовищного брака. Хотите сказать, Азизу под силу своим указом выпустить и ее из проклятого гарема в Маракеше, или где там еще Айше суждено прозябать до конца своих дней?

При упоминании Айши эмир с сестрой переглянулись. В их взглядах читались испуг, страх и скорбь, а главное — чувство вины. У меня екнуло сердце.

— Где Айша? — отрывисто произнес я.

— Ох, Самуил, — простонала Джанифа, а эмир отвел взгляд. Внутри меня все похолодело, и этот холод был студеней, чем тот, что мучил в тюремной камере.

— Она покончила с собой, — проговорил я, чувствуя, как силы оставляют меня.

Джанифа заплакала, подтверждая то, что я и так уже прочел в их глазах. Айши не было в живых.

— Брак с этим ублюдком из пустыни не состоялся, — буркнул эмир. — По крайней мере, она оказалась избавлена от этой мерзости.

Мне было нечего им сказать. Радость, которая переполняла меня от осознания того, что я на свободе, исчезла без следа. Медленно, едва переставляя ноги от слабости, я двинулся к двери.

— Иосиф, ты куда? Ты на аудиенции! Ты не можешь вот так просто взять и уйти! Я эмир! И ты мне нужен! Ты мой врач!

— Меня зовут Самуил, — повернувшись, ответил я. — И меня так звали всегда. Я иду туда, где нужна моя помощь. К единственным невинным душам, оставшимся в Мишкате, — к сумасшедшим в больнице, которых, скорее всего, никто не лечил с тех пор, как ваш внучатый племянник лишил их лекаря. Это еще одно его преступление, которое не исправишь указом. Прошу меня простить.

— Самуил, ну хоть с Азизом поговори! — вскричала Джанифа. — Он сможет все объяснить. Он хочет с тобой повидаться и попросить прощения.

— Он визирь, — пожал плечами я. — Если я ему нужен, пусть пошлет в больницу солдат и арестует меня.

С этими словами я вышел.

Шатаясь и еле переставляя ноги, я спустился с холма, на котором стоял дворец. По дороге до дома моей матери мне несколько раз приходилось останавливаться и отдыхать. Дом оказался заколоченным. Я повалился на землю прямо у порога. Меня приметила наша соседка. Она-то и сжалилась надо мной — позвала к себе, накормила и уложила спать. На следующее утро я узнал от нее, что моей матушки больше нет в живых. Со слов соседки, мама на протяжении многих месяцев пыталась выяснить, что со мной. В конце концов ей удалось узнать от двоюродной сестры одного из тюремщиков, что я сижу в темнице в дворцовых подвалах. Она попыталась передать мне еду, но ее прогнали. Когда она попробовала это сделать еще раз, ее побили. Несмотря на это, каждый день она собирала корзинку со снедью и спешила ко дворцу, где стояла у ворот, кланяясь каждому входившему и выходившему чинуше. Она стала объектом насмешек. Иногда ее награждали тумаком, иногда кидали монетку. А матушка все умоляла дозволить ей повидаться со мной. Одним зимним утром ее нашли бездыханной под усыпанным снегом терновым кустом. Моя бедная мама замерзла насмерть. Слугам из дворца поручили сбросить ее тело в мусорную яму за стенами города. Так обычно поступали с трупами нищих и бродяг, которые потом глодали бездомные собаки. К счастью, среди слуг оказался иудей, узнавший мою маму. Он рассказал обо всем нашему раввину Моисею, который организовал достойные похороны. Мама упокоилась рядом с моим отцом на еврейском кладбище.

Выяснив, у кого ключи от дома, я отпер его и зашел внутрь. Целыми днями я сидел то на кухне, где обычно проводила время мама, то в библиотеке отца, то на ступеньках, что вели в бывший свинарник в подвале. Я разглядывал покрытые пылью и паутиной реторты и думал. Как же я злился на лекаря Ису! Мне так хотелось, чтобы мои родители навестили меня. Тогда бы я упал перед ними на колени и стал молить о прощении. Однако они так и не пришли.

Добросердечная соседка кормила меня и дальше. По прошествии некоторого времени я почувствовал, что набрался достаточно сил, и отправился в больницу. Лекари встретили меня настороженно, даже с опаской. Во-первых, на них произвел впечатление дорогой наряд, подаренный мне Джанифой, а во-вторых, они знали, что у меня есть влиятельные покровители во дворце. Мне не пришлось их ни о чем просить. Они тут же вернули мне мою прежнюю работу.

Азиз не стал присылать солдат, он пришел один.

Я как раз закончил ночной обход и направлялся из покоев для душевнобольных в трапезную. Пустынные коридоры были залиты серебристым лунным светом. Когда я проходил зал, где пациенты обычно дожидались приема, мне бросилась в глаза одинокая фигура на скамейке. Я замер. Несмотря на то, что человек был закутан в теплый плащ, а его лицо скрывал капюшон, сердце сразу же подсказало мне, кто это.

Человек встал и откинул капюшон. Я думал, принц нисколько не изменился и я увижу то же лицо, что не раз представало перед моим мысленным взором, когда я сидел в темнице, вызывая в душе то злобу, то ненависть и одновременно с этим, к моему стыду, нежность. Однако я едва узнал Азиза. Лоб избороздили морщины — следы переживаний и тревог, в уголках рта залегли впадинки, а в некогда черных как смоль волосах теперь местами серебрился снег седины. Даже коротенькая бородка, которую он отпустил, и та была с проседью. Глаза более не блестели. В них я увидел лишь усталость и озабоченность. Хотя Азиз и был моим ровесником, но он не выглядел на двадцать восемь. Казалось, что ему по меньшей мере сорок лет.