Джон Норвич - Краткая история Франции [litres]

Укрепления города состояли в основном из так называемой Стены Тьера длиной 25 миль [чуть больше 40 км]. Она строилась с 1841 по 1844 г. по закону, принятому правительством Тьера, и шла тем же маршрутом (хотя она немного короче), что современная окружная дорога. Было также кольцо из шестнадцати крепостей, тоже постройки 1840-х гг. Однако скоро стало понятно, что Мольтке не имеет намерения брать город штурмом. Он даже не стремился к быстрой капитуляции французов, что оставило бы новые французские армии в целости и позволило Франции возобновить войну. Он рассчитывал на изнурение: голод, по его мнению, заставит Париж сдаться.

Боевой дух граждан столицы по-прежнему был высок, но ситуация уже стала угрожающей, и парижане об этом знали. 7 сентября министр иностранных дел Жюль Фавр просил американского министра Элияху Бенджамина Уошберна «вмешаться ради установления мира», а два дня спустя отправил Тьера в Лондон в надежде на поддержку Великобритании. Из Лондона Тьер поехал в Вену, Санкт-Петербург и Флоренцию (тогда она была временной столицей новой объединенной Италии), однако везде получил только вежливое сочувствие. Фавр тогда попросил аудиенции у самого Бисмарка. Их беседа, проходившая в огромном дворце Ротшильда в Ферьере примерно в 20 милях [ок. 32 км] к востоку от Парижа, затянулась далеко за полночь, но ни к чему не привела. Бисмарк лишь постоянно и намеренно пускал дым из своей пенковой трубки прямо в лицо Фавру, который был некурящим. Запросы Пруссии, сказал он, просты: Эльзас и большая часть Лотарингии. «Я убежден, – добавил Бисмарк (и его правота подтвердилась), – что когда-нибудь в будущем у нас с вами снова будет война, и мы хотели бы встретить ее со всеми возможными преимуществами». Фавр ответил, что если он согласится на эти требования, то никакое французское правительство не сможет надеяться на выживание. «Вы хотите уничтожить Францию!» – воскликнул Фавр и залился слезами [194] Бисмарк остался равнодушен. «Он [Фавр], наверное, рассчитывал, – написал он впоследствии, – растрогать меня небольшим театральным представлением». .

Когда он вернулся в Париж и доложил о результатах этой встречи, французское правительство возмутилось. Гамбетта тут же телеграфировал префектам Парижа: «Разгневанный Париж клянется стоять до конца. Давайте поднимем наши провинции!» Единственный вопрос состоял в том, как они намереваются это сделать. Как собирать и обучать провинциальные армии и кто их возглавит? Понятно, что член правительства должен отвечать за любое возможное сопротивление, но как ему выехать из Парижа? Парижане уже взяли Версаль, устроив там свою штаб-квартиру. Окружение города к тому моменту было завершено, началась осада, которой руководил граф Леонард фон Блюменталь, герой сражений при Садове и Седане. Париж оказался практически запечатан и отрезан от остальной территории Франции.

Неожиданно появилось возможное решение. Кто-то нашел старый тепловой аэростат, montgolfière, ставший одной из сенсаций Всемирной выставки 1867 г. Его назвали «Нептун» ( Neptune ) и отладили до уровня определенной пригодности к полетам. 3 сентября он поднялся в воздух, а через три часа благополучно приземлился в Эврё. Блокаду столицы если не прорвали, то по меньшей мере проделали в ней дыру. Теперь встал следующий вопрос: кто среди старших министров готов рискнуть жизнью в полете и добраться до внешнего мира? Оказалось, что только один. Как с похвальной откровенностью признал Трошю, «месье Гамбетта, единственный из нас, смог без опасений высоко оценить перспективы путешествия на воздушном шаре».

Однако Гамбетта обладал и массой других качеств, кроме выраженной отваги. Он еще был молод, всего тридцати двух лет, родился в Каоре в семье итальянского бакалейщика. Его описывали как «склонного к худощавости, с длинными черными волосами, еврейским носом и глазом, который так страшно выступал из глазницы, что заставлял бояться, как бы он не выпал совсем». Его моральные устои не заслуживали одобрения, нам достоверно известно, что некоторые его привычки были совершенно прискорбны; но он замечательно говорил, страстно и искренне, вызывая отклик в сердцах всех, кто его слушал. Он идеально соответствовал своему посту. В одиннадцать часов утра 7 октября на монмартрской площади Сен-Пьер [195] Недалеко от того места, где теперь возвышается базилика Сакре-Кёр. перед взволнованной и восхищенной толпой Гамбетта поднялся в открытую ивовую корзину. По всеобщему мнению, выглядел он довольно нервным. Да и как могло быть иначе: кроме всех других рисков, существовала вероятность, что большой мешок с крайне огнеопасным каменноугольным газом прямо над его головой разорвет прусская пуля, и воздушный шар сгорит. Когда аэростат поднялся в воздух, Гамбетта развернул огромный триколор, взлетел с ним над парижскими крышами и медленно исчез из поля зрения.

На вокзале Орсе быстро организовали изготовление аэростатов и школу для подготовки пилотов. Уже вскоре воздушные шары отправлялись два-три раза в неделю, теперь получение известий из Парижа не составляло неразрешимой проблемы. А вот доставить письма в столицу было значительно сложнее, быстро стало ясно, что единственный работающий способ – голубиная почта. К счастью, правительству удалось найти специалиста по микрофотографии. Его вместе со всем оборудованием отправили в Тур на двух воздушных шарах: один шар (слава богу, не тот, на котором находился фотограф) опустился слишком низко, и его захватили пруссаки, а второй благополучно добрался до места. Фотограф собрал оборудование, и теперь депеши фотографическим способом уменьшали до такого незначительного размера, что 40 000 снимков (наверное, объем средней книги) мог нести один голубь. Когда и если они долетали до Парижа, то снимки увеличивали, а тексты переписывали многочисленные служащие. Личные послания в двадцать слов и меньше тоже можно было отправить, но французское почтовое ведомство осмотрительно отказалось от ответственности за недоставку отправлений. Почта поступила правильно, поскольку голубиная доставка оказалась менее надежной, чем воздушные шары. За время осады было отправлено 302 голубя, из которых только 59 прилетели в Париж. Остальные стали добычей хищных птиц, погибли от холода и голода или были застрелены и съедены голодными прусскими солдатами.

Парижане, однако, страдали от голода гораздо сильнее. 5 декабря Эдмон де Гонкур записал в своем дневнике: «Люди говорят только о том, что они съели, что они могут съесть и какая еда в наличии. Беседа касается лишь этой темы и ничего больше…» «Я тоскую, – писал министр Уошберн, – по пончикам». Уже к октябрю конина стала основным продуктом питания, раньше ее ели только бедняки, а теперь жадно хватали все. Молодой леди, которая по непонятной причине отказалась пообедать с ним, Виктор Гюго написал: