Антал Серб - Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы

— Неправда! — вскричал граф, потеряв всякий контроль над собой. — Как вы можете что-либо утверждать, не имея об этом ни малейшего понятия? Какая самонадеянность — считать, что вам известны побудительные мотивы моих поступков!

Эта внезапная вспышка самолюбия, замешанного на высокомерии, неожиданно открыла мне глаза на графа Гвинеда. Я вспомнил недавно сказанную им фразу: «Человек тем и отличается от животного, что способен увидеть не только очевидное». Если, скажем, тигр видит в своей подруге всего лишь тигрицу, то для человека его возлюбленная — больше, чем человек.

И нет ничего страшнее для этого надменного аристократа, чем признать, что он заблуждался: что его избранница оказалась вовсе не такой, какой он ее себе представлял. Он создал легенду, которая не имеет под собой никакой реальной основы, и теперь гордость не позволит ему пойти на попятный ни при каких обстоятельствах; он будет отстаивать эту легенду вопреки здравому смыслу и даже самому себе никогда не признается, что принял черное за белое.

Поэтому ему и изменяет привычная сдержанность и он впадает в ярость, когда кто-то пытается разоблачить этот миф. И если бы я ему сейчас сказал, что Элен была моей любовницей, он или не поверил бы, или стал бы доказывать, что она действовала не по своей воле, а под воздействием гипноза, и вообще во всем виноват Морвин…

— Примите мои извинения, милорд, — промолвил я с неподражаемым смирением в голосе. — Я действительно сболтнул лишнее.

— Нет, это вы простите меня за мою несдержанность, — сказал граф, снова успокоившись. — Будьте снисходительны. За время вашего отсутствия произошли события, которые выбили меня из колеи.

— Что случилось? Опять покушение?

— Нет, тут совсем другое… Нечто более страшное.

— О Господи! Что же?

— Кажется, я уронил камень, который вызвал горный обвал… Впрочем, это не имеет отношения к нашим делам и вряд ли будет вам интересно. Еще раз простите за мою вспыльчивость. Я не хотел вас обидеть. Знаете, очень многие бранят Элен Сент-Клер, не только вы, поскольку многое говорит не в ее пользу. И я не могу молчать, когда вот так походя осуждают ни в чем не повинных людей. И потом, не всегда надо судить о человеке по его поступкам. Поступки остаются в прошлом, уже отдельно от человека, как состриженные волосы. Надо уметь видеть человека независимо от его поступков, как видит его Господь Бог… Однако нам пора ехать.

Когда мы сели в машину, была уже ночь. Среди деревьев в придорожной роще рыскал ветер, а на небе время от времени появлялся багровый лик полной луны. В такие ветреные ночи можно наблюдать, как мчатся на восток облака, исступленно, но совершенно беззвучно нагоняя друг друга.

Граф сидел за рулем с неприступным видом каменной статуи, мужественно переживая внутреннюю драму. При взгляде на него создавалось впечатление, что по крайней мере в ближайшие несколько месяцев он вряд ли перекинется с кем-нибудь хоть одним словом. Дорога под колесами извивалась, как живая, стремительно убегая вдаль.

На одном из поворотов граф притормозил.

— Вы ничего не слышите? — спросил он.

— Только свист ветра.

Мы двинулись дальше. Но, проехав с полкилометра, граф остановил машину, молча вылез и, к моему величайшему удивлению, лег на землю. До меня не сразу дошло, что бы это значило. Оказывается, он к чему-то прислушивался, прижавшись ухом к земле.

Потом с озабоченным выражением на лице он вернулся в машину. Проехав несколько метров, мы свернули с шоссе и медленно поехали по полю, подпрыгивая на ухабах. Потом снова остановились.

— Надо немного подождать, — сказал граф, вылезая из машины и пристально вглядываясь вдаль — туда, где дорога исчезала за горизонтом.

Влажный западный ветер пронизывал до костей, поле казалось заброшенным и диким, и как-то несуразно выглядели темневшие кое-где фантастические очертания деревьев и кустарников. Такие пейзажи человек видит во сне: он стоит растерянный, терзаемый смутной тревогой, а со всех сторон приближаются змеи.

Что ему остается делать в подобных обстоятельствах? Закурить и сдаться на милость судьбы.

Но едва я сделал пару затяжек, как граф бросился ко мне и попросил меня не курить несколько минут. Пришлось скрепя сердце загасить сигарету.

Наконец и я уловил звуки, к которым прислушивался граф. Это был глухой ритмичный шум. Он становился все громче, и уже можно было разобрать, что это стук копыт.

По дороге быстро приближалось облако пыли. Оно двигалось с невероятной скоростью и через несколько мгновений уже окутало нас густой пеленой. И тут я почувствовал, что это вовсе не пыль, а какой-то удушливый дурманящий дым, отдаленно похожий по запаху на фимиам.

И в этом облаке я вдруг отчетливо различил силуэт всадника, бешеным галопом мчавшегося по шоссе. И не успел опомниться, как облако уже исчезло за горизонтом.

Граф подошел к машине, тяжело опустился на сиденье и, схватившись за руль, уронил голову на руки. Я не осмелился беспокоить его.

Прошло не меньше получаса, прежде чем мы наконец двинулись в сторону Ллэнвигана.

Утром после завтрака я в общих чертах рассказал Цинтии обо всем, что со мной приключилось, не упомянув, естественно, ни словом об Элен Сент-Клер. Ничего не сказал и о ночном всаднике.

Есть вещи, которые кажутся достоверными только ночью. Я не мог заставить себя говорить об этом странном всаднике, просто стеснялся. Человек всегда приходите замешательство, сталкиваясь с непостижимым, иррациональным, ибо опасается, что его неправильно поймут и, чего доброго, сочтут за малахольного. Я старался не думать об этом.

Тем более что стояло прекрасное летнее утро. И для меня в целом мире существовала только Цинтия да еще маленькие розовые поросята — ее любимцы, — бегавшие по усадьбе.

Мы поднялись на вершину холма, легли на травку и подставили лица лучам утреннего солнца.

Когда Цинтия молчала, она была обворожительна. На фоне уэльского пейзажа и башен Ллэнвигана она олицетворяла тот образ, который я лелеял в своем воображении и любил всей душой. Именно такой представлялась мне прелестная хозяйка старого замка: наивной и чрезвычайно далекой от грубой прозы жизни.

Судя по безмятежному виду Цинтии, она абсолютно ни о чем не думала, пребывая в блаженно-расслабленном состоянии. Я тоже благодушествовал и чувствовал себя прекрасно.

Но это продолжалось недолго.

Цинтия резко приподнялась на локтях и сказала:

— Если вы считаете, что я ни о чем не думаю, то вы глубоко ошибаетесь. У меня нет ничего общего с теми легкомысленными особами, которые только и делают, что живут в свое удовольствие.

— О чем же вы думаете, Цинтия?