Игорь Болгарин - Горькое похмелье

Осень летела над ними. И тихо плескался Днепр. В верхнем течении – большевистский, в среднем – анархистский, в нижнем – белогвардейский. Чýдная река.

Домой Лёвка пришел поздно, шатаясь. Феня полила ему над тазом холодной воды – на руки, на плечи, на затылок.

– И шо за жизня у нас, Лёва? – спросила тихо. – И днем пропадаешь, и ночью. Где ж та любовь, про яку в книжках пышуть?

Он обнял ее, стараясь дышать в сторону.

– Пока – така, Фенечка. Друга, може, потом буде. И люблю я только тебе. И бачить хочу только одну тебе… Но робота страшна. Вся безопасность армии – на моей шее… хоч вона и крепка, а трудно… И голова извелась, и душа изболилась…

Он упал на нерасстеленную кровать и вмиг уснул.

Феня долго смотрела на Лёвку, вспоминала плавни: их, повстанцев, тогда мало было, кругом враги. А любовь расцветала, как первоцвет в степи. И зачем ей этот город, эта анархическая республика? Ей бы хатку где-нибудь в степи да Лёвку. И все! Рай бы вокруг себя сотворили. Четыре руки – это не так мало.

Лёвка вдруг поднял голову, пробормотал:

– Анархия беззащитна, Фенечка. Ее каждый может использовать, як глупу девку… Защищать ее надо!

И он опять закрыл глаза, ушел в свой беспокойный сон.

В Таганроге, в Ставке, Романовский докладывал Деникину:

– Махновцев оттеснили к Днепру, Антон Иванович. Но конные дивизии истощены. Вынуждены отвести правый фланг и оставить Лиски, Сумы, Курск. Угроза Харькову!

– Что же, Махно не раздавлен?

– Пока нет. Мы выбили его с Азовского побережья. Но порты разрушены, станции взорваны. Армия Махно все время пополняется. Крестьянами. Бойцами Красной армии, оставшимися после отступления Троцкого в селах под видом крестьян. Армия Махно – нечто не поддающееся учету. Сегодня в ней сто тысяч, завтра – три. Разбежались по селам, оружие запрятали. Нужно – собрались. Воевать с ней – все равно что…

– Не нужно сравнений, Иван Павлович! Нету времени. Быстрее отводите левый фланг от большевиков. Там, похоже, крепко завяз корпус Слащёва. Сделайте все, но срочно бросайте Слащёва на махновцев!

Романовский стал переставлять флажки. И было видно, как скатывается вниз, все дальше от Москвы, линия фронта. Самое страшное: отступление раздваивалось. Левый фланг отодвигался к Киеву, Одессе, правый – к Ростову и Новороссийску. Не дай бог красным вклиниться в Крым, перерезать всякую связь!

– Слащёв – наш последний резерв, Антон Иванович! Это означает не просто отступление…

– Провал кампании, я понимаю. – Деникин сказал то, что не хотел, не мог произнести Романовский. – Но даже для отступления нужен плацдарм. Тыл. Нельзя отступать на вражеские позиции. Махно надо раздавить!

Генерал любил смотреть в окно. Его успокаивало море, чайки. Генерал тоже устал от войны. С четырнадцатого года в боях. А до того – служба, служба… Ну, конечно, Русско-японская. И опять служба. Влюбиться и жениться было недосуг. Его обходили по званиям и должностям, называли «зауряд-майором». Генералом стал уже на пятом десятке, перед самой Великой войной. В войну – вот уж милость Божья! – и влюбился страстно, и женился. На молоденькой, из хорошей семьи, верной, любящей. В войну и дочка родилась, Марина. Завел бы кучу детей – с такой женой можно было. Но начались революции. Судьба взметнула его высоко, потом опустила до уровня тюрьмы и снова взметнула.

И вот теперь в его руках оказалась судьба не его собственная, но России. В последние дни генерал ясно понял: он всего лишь служака. Не более. «Зауряд-майор». Но уже ничего не изменишь: он Главнокомандующий. Теперь, после поражения Колчака, он, по сути, Верховный. А ему к жене хочется. К дочери.

Но служба не отпускала. И это мучило его…

Юнкер Нечволодов перевязывала полуголого Слащёва. Покрывала бинтами живот. Генерал морщился. За окном творилось черт знает что. Комья мокрого снега косо ползли по стеклу.

«Юнкер Нечволодов» – это всего лишь военное прозвище. Псевдоним для непосвященных. Юнкера звали Нина, она была боевой подругой комкора. Девятнадцатилетняя племянница двух генералов, служивших в Красной армии.

– Попросись в отпуск! – упрашивала Нина, продолжая бинтовать генерала. – У тебя свищ! Пуля в животе. Ты хоть понимаешь?

– Сначала я покончу с Махно, – отвечал Слащёв. – Дай-ка мне вон тот пакетик!

– Не надо, Яша! Умоляю, не надо! – взволновалась Нина.

– Иначе не выдержу… и голова будет ясней работать. Потом я брошу, честно!

Нина подала пакетик. Слащёв развернул его, вдохнул кокаин сначала в одну ноздрю, потом в другую.

– Семь ранений за войну… – оправдывался он. – Тяжелых.

– Я знаю.

Глаза молодого генерала постепенно приобретали блеск, в них засветилась энергия.

– На этот раз я разобью Махно, – сказал он. – Наступает грязь. Бронепоездами я выгоню его в степь. У Махно шестьсот пулеметных тачанок, страшная сила. Но в мокром черноземе они как мухи на липкой бумаге. Легкая добыча артиллерии!

«Юнкер», тоненькая, в ладном обмундировании, встала на колени:

– Яша, умоляю, сам туда не лезь… Хватит, ну хватит уже! Война еще долгая. А я от тебя ребеночка хочу…

Уже давно всем хотелось простой, ясной жизни. Но никто не был в силах остановить эту гигантскую машину уничтожения.

Которые сутки лил дождь. Холодный, моросящий. Временами переходил в снег. Застряли на насквозь промокшей пахоте тачанки. А чуть в стороне, высматривая цели жерлами орудий, стоял бронепоезд. Грохотали пушки. То одна, то другая тачанка попадали под осколочно-фугасную гранату.

Армия анархической, необъявленной и непризнанной республики батьки Махно была обречена. И дело было не в рассчитанной тактике генерала Слащёва, который, явно уступая в числе войск и вооружении, методично бил повстанцев. Случалось, проигрывал бои. Потерял половину Туземной дивизии под контратакой махновцев. Но гнал батьку… Нет, не только в Слащёве было дело.

Отъевшаяся, отогревшаяся на Екатеринославских квартирах армия воевала неохотно, тупо, потеряв знаменитый блеск и умение импровизировать. Она стала слишком громоздкой, «правильной». Управлять «правильной» армией партизан Махно не умел. И начальник штаба Черныш не умел.

К тому же – тиф. Но тиф, он и у слащёвцев тиф. Однако там хоть какие-никакие лекари. А у махновцев лекарь – крестьянская выносливость. Помогает. Но на ногах все равно не удерживает.

Увязая в грязи по самые ушки голенищ, Фома Кожин тащил на себе ствол «Максима», за ним шел второй номер, нагруженный станком. У каждого на плечах было по два пуда железа. Чуть отстав, плелся кучер, неся ящик с лентами.

Дед Правда попытался выбраться из перекошенной взрывом тачанки. Второй номер лежал внизу, в грязи. Не шевелился.